Александр Андреев - Есенин

— Ну, вот... — Она вздохнула. — И написали... А пока придёт ответное письмо от отца, вернулся бы в школу, сынок... — Она сказала это робко, просительно, наверняка зная, что он заупрямится.

Но он ответил:

— Хорошо, мама, поедем. — И сразу же повеселел, в нетерпении засуетился. — Завтра же с рассветом и тронемся.

Мать сразу расцвела и помолодела, двигалась по избе легко, с удивлением глядя на сына, не умея понять, что же с ним произошло. Потом подошла к нему, приникла сухими губами к его голове. Из глаз матери выкатились крупные и тёплые слёзы.

В сизых космах мороза ввалился в избу дядя Саша в дублёном полушубке с бараньим воротником, в треухе из собаки; сняв рукавицы, сунул их в печурку, обмёл у порога валенки жёстким веником.

— Встал, сокол ясный! — Он кивнул Есенину. — Вот стервец, надавал всем хлопот!

Дед велел ему:

— Готовь подводу для дальней дороги. Отвезёшь его назад...

Рассвет они встретили далеко от села. После бурана поле белело сугробами, пышными и чистыми. По ним вдоль одиноких вех пролегала дорога, ещё свежая, ненакатанная. Есенин оглядывался, пытаясь угадать, где он сбился с пути и встретил волков. Да нет, какие в самом деле волки, ему просто показалось тогда!..

Из-за тёмной гряды леса вдали выползло косматое солнце, и розовый свет, подобно позёмке, потёк по сугробам, обнимая белую равнину всё шире, шире. Есенину представилась огромная, без конца и края Русь, вся заваленная снегом; по ней нёсся розовый свет зимнего утра. Он, вздрогнув, передёрнул плечами радостно, от полноты чувств: его влекло за какие-то неведомые пределы неосознанно, но неодолимо. Точно путник в пустыне, ощутил вдруг здесь, в заснеженном поле, неутолимую жажду, которая заставляла кричать: хочу знать! Знать! Многое знать, без разбора, чтобы насытить душу сполна; где они встретятся, эти знания, в спас-клепиковской школе или где ещё, возьму, буду хватать охапками! И с сынками богатых справлюсь! Охватило радостное нетерпение: скорей, скорей на место за парту, скорей снова услышать знакомый голос учителя... Вспомнил свои слова: «Буду работать в поле. Женюсь...» Понял всю их нелепость и засмеялся.

Мать повернулась к нему.

— Ты что, Серёжа? — Она была закутана в тёплый шерстяной платок, виднелись одни глаза, тёмные ресницы стали белыми от инея; глаза улыбались — она тоже была очарована и этим утром, и снегами, и морозным бодрящим воздухом; а сын — вот он, рядом с ней, он возвращается в школу...

— Ничего, так, — помедлив, ответил Есенин, встал в санях, держась за плечи дяди Саши. — Погоняй! — И тут же невольно вырвалось: — Эх вы, сани, сани! Конь ты мой буланый!..

Есенин провёл мать в комнату, где находился старший учитель Хитров [7] Хитров Евгений Михайлович (1872—1932) — учитель русского языка и литературы в Спас-Клепиковской второклассной учительской школе. ; тот стоял у окна спиной к вошедшим, грел ладони о стакан с горячим чаем. На краю стола возвышалась стопка исписанных листков и тетрадей, в углу на шаткой этажерке голубел глобус. Мать низко, почти касаясь рукой пола, поклонилась.

— Не обессудьте, Евгений Михайлович, что помешали.

Учитель круто обернулся — коренастый, крепкий, ёжик густых, как бы спрессованных волос обмётан сединой, лицо русское, широковатое, с коротко подстриженной бородкой и усами, взгляд строгий и в то же время доброжелательный, участливый.

— Вот, привезла, — смущённо объяснила мать и подтолкнула сына чуть вперёд, на глаза учителю.

— Вот уж действительно возвращение блудного сына! — тихонько, с иронией воскликнул учитель.

— Не храните к нему зла, Евгений Михайлович, — сказала мать. — Это он по дурости своей так сделал. Не подумавши.

Хитров подошёл ближе.

— Я учитель... — начал он и замолк, не зная, как звать эту женщину, с таким достоинством державшуюся перед ним.

— Татьяна Фёдоровна, — подсказал Есенин.

— Я учитель, Татьяна Фёдоровна, — повторил Евгений Михайлович, — я не имею права хранить зло на учеников, какие бы они ни были. А характеры у них разные, повадки тоже... Вот, к примеру, ваш сын. — Учитель легонько коснулся рукой плеча Есенина; усы шевельнулись от усмешки. — Знаете ли вы, уважаемый, сколько вы доставили хлопот всей школе? Искали вас по всему городку. Да-с!.. Пока не догадались, что вы, господин Есенин, изволили сбежать домой.

Есенин, опустив глаза, виновато переминался с ноги на ногу.

— Примите его, пожалуйста... — попросила Татьяна Фёдоровна.

Учитель помолчал, как бы что-то взвешивая или решая. Есенин заволновался: а вдруг откажет — и, опережая его ответ, попросил, торопясь:

— Примите, господин учитель.

Глаза Евгения Михайловича потеплели.

— Примем, — сказал он. — Конечно же примем. Тебе учиться надо, дорогой друг. Долго и упорно учиться. Теперь неучёному место в жизни — самое последнее. События на свете становятся всё сложнее, в них неучёному — как в лесу без дороги... Но ты не выкинешь больше какой-нибудь шутки?

— Нет, — сказал Есенин.

— Стричься будешь?

— Буду. — Он тут же представил, как волосы его осыпаются под машинкой, точно спелая рожь, срезанная жнейкой, и поморщился.

Хитров словно поймал его мысль.

— Да, да. С кудрями придётся расстаться, ничего не поделаешь. Но это на время... Стихи пишешь?

У Есенина сильно заколотилось сердце — прикоснулись к тому, что он оберегал как самое заветное; кровь отлила от лица, он выдохнул еле слышным шёпотом:

— Пишу.

— Вот и ещё один стихотворец прибавился... — Учитель указал на стол. — Видишь эти листки и тетради? Это всё, дружок, стихи. Пишут, пишут, не щадя живота своего... Сколько же в России стихов!

Мать опасливо спросила учителя:

— Говорят, Евгений Михайлович, очень уж дерутся тут у вас...

— Дерутся, Татьяна Фёдоровна. А как же иначе? Юные, самолюбивые, неуступчивые.

Мать горестно взглянула на сына.

— Покалечат ведь, уродом сделают.

— Ну, это вы, матушка, уже через край... Покалечат! Такого не бывало и не будет. Так, мальчишеские споры... Успокойтесь, пожалуйста.

Вскоре Есенин посадил мать в сани, укутал ей ноги тулупом, прикрыл соломой. Дядя Саша наскоро собрал не доеденное лошадью сено, сказал племяннику:

— Живи, Серёга, не трусь.

— Слушайся, сынок, старших, не перечь, не упрямься, в драки не лезь, — просительно наставляла мать. — Спаси тебя Царица Небесная... Дай тебе Бог счастья... Трогай, Саша!

Есенин молчал, напряжённо сглатывая подкатившую к горлу горечь, и никак не мог проглотить. Охватило отчаяние одиночества. Чувство это было ново для него и незнакомо ранее, и оно сильно встревожило его. Он не отрываясь провожал взглядом сани, пока они не скрылись за поворотом...

Позади магазина, в полуподвале, было тесно и темновато, свет скупо проникал в окошки, прорубленные под самым потолком. Вдоль стен на больших железных крюках висели бараньи и говяжьи туши. Запах мяса, жира и крови был густ и недвижен. От этого запаха болела голова и закладывало тяжестью грудь. Посреди помещения высились огромные, в два обхвата, будто литые чурбаки, поставленные на попа, — «стулья». На одном из таких «стульев» Александр Никитич разделывал баранью тушу, разрубая её на части. Он методично взмахивал увесистой секирой, сопровождая каждый удар нелёгким уханьем...