Александр Андреев - Есенин

Есенин внимательно слушал корректора и улыбался, изумляясь катастрофическому невезению человека, словно речь шла не о нём, а о ком-то постороннем.

Бонч-Бруевич, склонив голову, поверх очков глядел на Есенина с пристальным любопытством.

— Почитайте нам что-нибудь, — кашлянув, попросил он.

Есенин мгновенно поднялся и отодвинулся от стола к стене, завёл руки за спину. Он преобразился: застенчивости его как и не бывало, он, кажется, про всё забыл, отделяясь от всех, наполняясь звонкой и радостной силой. Пёс Кайзер, пятнистый, с густой войлочной шерстью, неслышно подкрался к Есенину, сел у его ног и переводил умные глаза с хозяина на гостей, как бы понимая, что они с этим парнем заодно. Собачья преданность всеми была замечена, хозяин дома улыбнулся, Воскресенский удивлённо покачал головой, а Дуня прошептала с укором, вроде бы стыдя пса:

— Кайзер...

Есенин начал читать одно стихотворение за другим, почти без остановки. Лишь в моменты, когда он умолкал, чтобы передохнуть, в тишину вонзался лёгкий пересвист какой-то пичуги, запутавшейся в зелёных сетях берёзовых ветвей. Есенин безошибочным чутьём понимал, что держит экзамен — по какому предмету, он не догадывался, но знал, что это именно так, и, волнуясь, торопился, натянутый, как струна, — читал как никогда звучно, с особым чувством.

Слушали его внимательно, немного удивлённые той страстью, которая выплёскивалась наружу и словно бы обжигала слушателей. Но вот все стихотворные запасы подошли к концу, и это озадачило Есенина: неужели так мало им написано?..

Закончив чтение, он глубоко, с наслаждением вздохнул, как после тяжкой работы, и улыбнулся, и покоряющая улыбка эта сразу приблизила к нему людей. Чтобы усмирить в себе дрожь, он нагнулся и потрепал собаку за шелковистые мохнатые уши — благодарил за преданность.

Бонч-Бруевич спросил после недолгого молчания:

— Вы пробовали где-нибудь напечатать эти стихи или уже напечатали?

Есенин опустился на своё место за столом, взглянул на Воскресенского и тихонько рассмеялся:

— Мечтал, Владимир Дмитриевич. Однажды разослал свои вирши в различные петербургские журналы, уже готовил себя к славе, как жених к свадьбе. А вирши-то мои, если верить ответам, все до одного или несамостоятельны, или подражательны, а то и просто слабы — причины найдутся, чтобы отказать. А может быть, они и правы, те, кто в журналах.

— И вы опустили руки? — спросил Кошкаров-Заревой. — Приуныли?

— Нет, Сергей Николаевич, если не скрывать, то я ещё более укрепился и в своей правоте, и в своём назначении, — ответил Есенин. — Отобрал лучшее, что написал, составил сборник «Больные думы». Не примут этот — составлю другой, из новых стихотворений. Забракуют второй — не беда, составлю третий. Сил у меня хоть отбавляй! Я решительно надеюсь на будущее...

Воскресенский сказал, как бы отрезвляя его:

— Будущее — оно, конечно, прекрасно. Но вам, Сергей Александрович, надо жить сегодня. А у вас ни жилья, ни службы. — Он обернулся к Кошкарову-Заревому: — Вот с какой нуждой заявились мы к вам, Сергей Николаевич...

Кошкаров-Заревой, задумавшись, снял очки, близоруко щурясь, искоса взглянул на Бонч-Бруевича.

— Вопрос сложный, что и говорить.

Дуня стояла в дверях и ждала, что ответит хозяин.

— Первое время поживёте у меня, — сказал Кошкаров-Заревой. — Вас это устроит, господин Есенин?

— Благодарю вас, — прошептал Есенин, глядя на свои руки, лежащие на столе ладонями вниз.

— Наверху имеется свободная комната, небольшая правда, но для одного вроде бы вполне достаточная. Дуня, приготовьте её, — обратился хозяин дома к горничной.

— Сию минуту, Сергей Николаевич.

Девушка скрылась, и там, где-то внутри помещения, дробно застучали её каблучки. Кошкаров-Заревой прошёлся по террасе, что-то соображая, грузный, неторопливый, за молчаливой хмуростью скрывая свою доброту. Остановившись перед Есениным, сказал:

— Вы согласились бы — на первых порах, конечно, — поработать в книжном магазине?

Есенин встал.

— А что я должен буду делать?

— Продавать книги, мне думается. — Кошкаров-Заревой неожиданно погладил Есенина по волосам. — Коммерция!

Все заулыбались.

Воскресенский заметил не без иронии:

— Ему не привыкать, Сергей Николаевич! Он у купца Крылова мясом лихо торговал. Поглядеть — любо-дорого! Первой же покупательнице — она в лавке постоянная, почётная — надерзил.

Есенин с укором поглядел на корректора, повёл плечом.

— Вы уж наговорите, Владимир Евгеньевич...

— Выходит, вы специалист в торговом деле, господин Есенин? — сказал Кошкаров-Заревой. — Вот и отлично! Я напишу записку хозяину магазина. Помещается магазин на Страстной площади. Вы подъедете туда — хотите сегодня, хотите завтра...

— Сегодня. — Есенину не терпелось поскорее определиться на место — оно сулило ему хоть и неполную, но всё же независимость.

Кошкаров-Заревой ушёл в кабинет писать письмо. А Бонч-Бруевич обратился к Есенину:

— Всё, что вы нам прочитали, для начала просто хорошо. От слов ваших веет свежестью... А нет ли у вас, Сергей Александрович, стихов несколько иного содержания? С социальным направлением, что ли... Вы меня понимаете? Таких, чтобы можно было напечатать в «Правде»? Эта газета большевистская.

— Таких, к сожалению, нет, Владимир Дмитриевич. Я ещё не дорос до социальных обобщений жизни. Потом, возможно...

— Ну, а долю российского крестьянина-пахаря разве вы не знаете? Тут и обобщать-то не так уж трудно, — подсказал Воскресенский.

— Есть об этом, Владимир Евгеньевич, но слабо, топорно как-то. Я даже читать не хочу.

Бонч-Бруевич потрогал усы, негустую бородку.

— Вам, Сергей Александрович, не продавцом в магазине служить, а приобщиться бы к большому рабочему делу. — Он кивнул на Воскресенского.

На террасу вышел Кошкаров-Заревой с письмом в руках, остановился, слушая петербургского друга. Бонч-Бруевич говорил негромко, доверительно, часто прерываясь, наверное, для того, чтобы молодой поэт мог глубже вникнуть в услышанное:

— Время становится всё более бурным, всё более грозным, товарищи. Особенно после событий на далёкой сибирской реке Лене...

О Ленском расстреле рабочих Есенин уже знал от учителя Хитрова. Но он впервые услышал здесь непривычное обращение к слушателям — «товарищи», новизна и необычность этого слова вызвали в нём трепет.

— Расстрел безоружных рабочих золотых приисков войсками царя, — продолжал Бонч-Бруевич негромким голосом, — потряс всю Россию. Знаете, что ответил царский министр Макаров на запрос социал-демократической фракции? Он заявил с трибуны Государственной думы: «Так было и так будет!..» Этот наглый и беззастенчивый вызов ещё более накалил гнев рабочих!.. Усталость и оцепенение, порождённые торжеством контрреволюции, проходят. Кончилась глухая и страшная пора реакции, когда на фоне утренних зорь и закатов вставали перед взором людей перекладины виселиц со свисающими с них петлями и по трактам России вооружённые конвоиры гнали колонны арестованных в сибирские остроги, на поселения. Залпы карателей на Лене явились сигналом для штурма твердынь царского самовластья!.. Вот дела-то какие, друзья мои... — Бонч-Бруевич смущённо усмехнулся, откидываясь на спинку плетёного кресла. — Я, кажется, разговорился не в меру. Прошу прощения, — взглянул на Есенина сквозь выпуклые стёкла очков. — Вам, наверное, не совсем интересно...