Александр Андреев - Есенин

Дед засмеялся и покачал головой.

— Послушай-ка, бабка, что выделывает твой внук! Как складно, да как толково, да всё по правде. Вот он каков, Микола-то твой. Давай, сынок, крой!..

Поощрение деда воодушевило Есенина. Голос его окреп, налился силой.

От деда с бабкой Есенин шёл к священнику Смирнову, где находил неизменную поддержку и «благословение». Отец Иван разговаривал со своим бывшим учеником как с равным.

— Ранее, Сергей, я полагал, что твоё влечение к поэзии суть отроческая забава, временная дань юношеской поре. Думал, минует, подобно болезни, скажем, кори... Однако ошибся. Вижу, это твой жизненный удел. Но одно мне всё же не совсем понятно: почему тебя отметила поэзия своим благоволением и как отыскала она тропу в наше село и указала своим перстом именно на тебя? Тайна сия неподвластна мне. — Чёрные, чуть навыкате, умные глаза иерея глядели на Есенина пристально и взыскательно, не мигая. — Тебе, Сергей, непременно надо учиться. Талант долженствует питать знаниями, подобно тому, как цветы надобно освежать влагой для пышности цветения.

— Я много читаю, отец Иван, — сказал Есенин. — Но, в общем-то, вы, конечно, правы...

По вечерам Есенин встречался с Наташкой Шориной. Она выбегала к нему в овчинной шубейке, в клетчатой шали, в валенках. Стояли, обнявшись, у церкви, заслонясь от ветра, летящего с лугов. Иногда спускались к реке, переходили на тот берег, на равнину, заваленную снегами.

— Если ты в другой раз приедешь летом, мы будем гулять здесь по травам. Как хорошо было на сенокосе, помнишь? — спрашивала Наташка.

— А как я грохнулся, помнишь?

Она великодушно выгораживала его:

— Потому что умаялся. За кем вздумал гнаться! За Василием Чёрным. Да он, если хочешь знать, железный... — Спохватившись, напоминала, торопясь: — Маме всё хуже и хуже. Прямо на глазах тает. Помрёт — останусь одна-одинёшенька. Хоть бы ты приезжал почаще, а то ведь тоска источит.

— Буду приезжать, Наташа, — пообещал он, веря своему обещанию. — А ты мне письма присылай. Про всё пиши, про всех.

— Стыдно мне писать, ошибок наделаю, смеяться будешь, — сказала она без улыбки.

— Что ты! Я и сам, случается, запятые забываю ставить, буквы даже пропускаю...

Они стояли, словно заблудшие, неприкаянные, на открытой ветрам равнине, и облачные тени, набегая, захлёстывали их и, безучастные, уносились вдаль.

Возвращение в Москву походило на тяжкое, с головной болью пробуждение. Уверенность в себе, накопленная за неделю безмятежной сельской жизни, истлела, пока он плутал в лабиринте тесных переулков Замоскворечья. Каменная тоска сдавливала душу. Дома, недружелюбно нависая, угрожали опрокинуться на голову. Темно и жутко становилось, когда он заглядывал в будущее — как с кручи в пропасть. Работы нет, стихи нигде не печатаются, отец не переменит своего отношения к нему. Надо на что-то решиться, что-то предпринимать, иначе отупеешь, опустишься...

Добравшись до своего дома, Есенин спустился в «молодцовскую». Отца не было — ужинал в чайной. Есенин взял ключи и вышел, ни с кем не попрощавшись, не имея никакого желания отвечать на расспросы.

В комнате его держалась нежилая стужа: печка не топлена, в углах — сизые паучьи тенёта. Раздевшись, он сбегал во двор, принёс охапку дров, с грохотом бросил на пол. Сперва зажёг бересту и бумагу, затем подложил сухие лучинки, а потом уже крупные берёзовые и сосновые поленья, и они занялись. Дверцу не закрывал, от огня стало легче — как будто приподнялась с края неба свирепая туча и в узкую щель пробился золотой луч надежды: пока сердце греет надежда, жизнь не потеряна. Мрачные думы, только что владевшие им, улеглись, страх за будущее пропал, ему нечего бояться, у него собралось немало стихов, и у него, чёрт побери, есть надёжные и добрые товарищи. Как он раньше не подумал об этом? Кажется, так просто.

Сидя на табуретке, он загляделся на огненные вихри и не слышал, как вошёл отец. Что-то в отце за эту неделю изменилось. Он был в новой чёрной паре, в накрахмаленной рубашке со стоячим воротником и при галстуке. Он подал сыну руку, чего раньше никогда не делал, пододвинул стул, сел рядом, положил себе на колени картуз.

— Чего не показался, когда уезжал? — Отец был, а может быть, хотел казаться добрым; кочергой поправил в печке дрова, чтобы жарче горели. — Комнату прогреть надо, подложи ещё дров... — И тут же вернулся к главному разговору: — Я бы гостинцев домой послал.

Есенин не стал притворяться и оправдываться, а сказал, что ему тогда не терпелось вырваться из Москвы.

— Как они там? — спросил отец почему-то виновато, хотя и старался сохранить безразличный тон. — Все здоровы?

— Здоровы пока. Катя подросла, Шура уже разговаривает. Мама по хозяйству хлопочет...

— Я выслал им денег.

Сын опять промолчал. Его смущала непонятная виноватость в тоне отца.

— Ты совсем ушёл из магазина? Не возьму в толк, сынок, вроде бы и не лентяй ты, а на службе тебя на привязи не удержишь. А ведь магазин-то книжный, не мясной.

— Он скоро вообще закрывается, — объяснил Есенин. — Буду искать другое место.

— На завод, к рабочим? Бастовать научат...

— Надо, так и к станку встану, бастовать — так заодно со всеми.

Отец отвёл глаза: он, по-видимому, испугался рискованности сына.

— Погоди, куда попало себя не суй. Я потолкую с одним человеком. Да и ты свои знакомства используй. Воскресенский спрашивал, куда ты девался... Страсть как неохота, чтобы ты с ним дружбу водил. Опасный человек. Хотя и честный, вежливый, неглупый и во всех отношениях приятный господин. Боюсь я за тебя, когда ты с ним, прямо тебе говорю.

— Чего же бояться, если он приятный господин? — Есенин отодвинулся от печки: жар бил в лицо.

— Мало ли чего... Поставь чайник, сейчас принесу чего-нибудь поесть.

Александр Никитич вышел. После новогодней ночи, когда сюда, в эту комнатёнку, съехалось столько гостей, даже хозяин с хозяйкой пожаловали, отношение отца к сыну несколько изменилось в лучшую сторону, хотя обида на сыновнюю непокорность не пропала, а лишь ушла вглубь, на дно души. Люди, общавшиеся с его сыном, включая и хозяев, вызывали у Александра Никитича недоумение, какое обыкновенно вызывали у него чудаки. Серьёзные люди никогда не обратили бы внимания на заносчивого мальчишку, вбившего себе в голову, что он и на самом деле поэт и из его писаний выйдет какой-то толк. Смешно и обидно, что некоторые верили в него, подогревали своими похвалами и поддразнивали, как дурачка. Ах, заблуждение человеческое! Ах, напасть, ах, горе горькое!..