Александр Андреев - Есенин

Никифор неопределённо махнул на освещённые окна.

— Тут! — И, как старому приятелю, поклонился приказчику. — Добрый вечер, Александр Никитич. А господа полицейские до твоего сына припожаловали.

— Зачем? — спросил Александр Никитич, когда полицейские зашагали по лестнице.

— Шут их знает! Должно, по делу. Они нынче во многие дома заглядывают. Обыскивают. Бывает, что и забирают с собой, кто, по-ихнему, выходит виноват. Время такое... — Никифор, приосанившись, перестал качаться, выпрямился. — Ну, я побегу. В таких подобных случаях должно при их состоять. Так-то, брат...

Дворник рысцой потрусил за полицейскими. Александр Никитич попробовал сдвинуться с места и не смог. Кровь отхлынула к ногам, чугунный вес их сделался неподъёмным и мучительным. Вот она, беда, страшная, роковая, и нагрянула! Спасения от неё теперь нет — время нынче такое, как правильно определил дворник Никифор... Что же делать, что предпринять, чтоб отвести её? Как предотвратить катастрофу? Мысли его метались. Знал одно: Сергею надо скрыться, и немедленно.

Овладев собой, судорожно глотая воздух, Александр Никитич двинулся к воротам, чтобы там, в переулке, встретить и остановить сына, заставить его исчезнуть. Устремился было к Валовой, но вернулся — Сергей может подойти с другой стороны — и стал подстерегать у ворот. Минуты приобрели мучительную протяжённость, они изнуряли, обессиливали. Казалось, он уже перестал жить, опасность, спрессованная до плотности могильного камня, придавила его, душила — вот-вот и дышать нечем станет. Этого надо было ожидать: с кем поведёшься, по той дорожке и покатишься. Что же, однако, он совершил? Погибнет ведь. Пропадёт ни за грош. Был сын, и нет сына. Что скажешь матери? Считает полосатые столбы на Владимирке. Не углядел, не остерёг. А как углядишь? Ругались больше, чем ладили. Он вдруг поднял руки и с жаром произнёс:

— Господи, оборони, отведи от нас беду!..

Воспитанный на послушании, Александр Никитич не мог представить себе иных норм жизни, кроме тех, которыми дорожил сам: бойся Бога, блюди честь в службе, имей уважение к собственности, не считай зазорным поклониться хозяевам. Уклад такой жизни выдуман был не им, стоит он незыблемо, и не ему его тревожить. А этот простофиля Серёжка что-нибудь ляпнул при народе недозволенное. А ищейки тут как тут. Они только таких, лопоухих, и выслеживают. Ах, беда, беда...

Послышался знакомый беззаботный свист — так свистит Сергей, когда о чём-либо углублённо думает или когда радостно взбудоражен. «Слава тебе, Господи!.. Сейчас перехвачу... Спасу!..» Александр Никитич резко обернулся и бросился навстречу сыну.

Есенин торопился. Он шагал, пружинисто подпрыгивая. Размахивал завёрнутым в белую бумагу пакетом.

У ворот дорогу ему преградил отец. В первый момент Есенин не узнал его, так тот переменился — словно перекрутила его злая болезнь: лицо опало, обострив черты, усы повисли, глаза запали, руки колотила дрожь, а голос, чужой, тревожный, осекался.

— Стой, Сергей! — Он схватил сына за рукав. Есенин отступил, ужаснувшись.

— Папаша! Что произошло?

Сердце сделало рывок, гулко ударилось в грудь и потом застучало часто, словно перепрыгивая через что-то и захлёбываясь.

— Не ходи домой.

— Почему?

— Полиция пришла за тобой. Обыск у тебя идёт. Беги, сынок, скрывайся. А то арестуют, закуют. Пропадёшь! Что ты там натворил? Прячься, пока не поздно. Езжай на родину, к матери... пока всё не уляжется... — Отец задыхался.

Случившееся застигло Есенина врасплох и как бы опрокинуло, ошарашив своей простотой и трагичностью. Игра в риск и в опасность привела к логической и серьёзной развязке. Некоторое время он, ошеломлённый, стоял не шевелясь, плохо понимая слова отца, который упрашивал его бежать, спрятаться, затаиться. Есенин лихорадочно соображал, что могут обнаружить у него дома запретного, незаконного, что послужило бы поводом для ареста. Нет, ничего подозрительного вроде не было... Но как пришлась кстати эта встреча с отцом, позаботилась, видать, судьба! А не то явился бы сейчас он, раб Божий, с пачкой листовок прямо в полицейские лапы. Прав был Воскресенский: не надо держать дома ничего уличающего тебя в преступных действиях против существующих порядков. Он передал листовки отцу:

— Папа, спрячь это где-нибудь...

— А ты куда?

— Домой.

Александр Никитич ещё крепче вцепился в его локоть:

— Нельзя тебе туда, Сергей. Не пущу. Заберут. Засудят.

— Не засудят, — сказал Есенин. — Если я сейчас скроюсь, то у них будет повод решить, что я виновен, скрылся, и показываться в Москве мне будет нельзя. А я не виновен, понимаешь? Ничего, всё обойдётся. Меня тоже голыми руками не возьмёшь. — В это мгновение он — не к удаче ли? — вспомнил Агафонова, его великолепную отвагу, презрение к страху. — Не волнуйся, папаша. Иди к себе. Эту вещь засунь подальше.

— Не стану прятать, — заявил отец, брезгливо, на отлёте держа пачку. — Сожгу — и дело с концом!

— Не надо. Пригодится ещё...

Есенин, взбежав по лестнице, одним резким движением шумно распахнул дверь. Находящиеся в комнате вздрогнули от столь решительного и безбоязненного поведения хозяина дома. Он гневно и презрительно оглядывал непрошеных гостей.

Один из полицейских и дворник Никифор «охраняли» вход, второй полицейский и их начальник Фёдоров беззастенчиво и привычно шарили по углам, за печкой, под кроватью, рылись в столе, в чемодане, в бумагах. У окна замерла Анна, сощуренным недобрым взглядом наблюдала за полицейскими.

Есенин всё ещё стоял у порога, словно всё увиденное парализовало его: кровать сдвинута, постель скомкана, на полу валялись книги, листки бумаги, тетради, рукописи, письма, бельё разбросано... Полицейский, молодой, рослый и медлительный, не удостаивая вниманием хозяина, равнодушно брал книгу за книгой и встряхивал ею над столом: не выпадет ли что-либо заложенное между страницами. Не обнаружив ничего, так же равнодушно отшвыривал её на пол.

— Что здесь происходит? — Есенин чувствовал, как злоба, острая и горькая, подступает к горлу, сдавливает шею: ладони закололо иголками. — Что вам угодно? Чего вы ищете?

Фёдоров смущённо улыбнулся, как бы извиняясь за беспорядок, вызванный необходимостью.

— Найдём — скажем. — Он не отрывал взгляда от тетради со стихами. — Вы, должно быть, знаете какую-то тайну, господин Есенин. Вы растёте на глазах. Насколько я могу судить, творчество ваше становится всё шире и ярче. Я рад сказать вам об этом. — Он бережно положил тетрадь на край стола, как бы подчёркивая этим своё уважительное отношение к искусству. — Вот мы и встретились с вами, Сергей Александрович, только уже не на поэтическом диспуте, а в несколько иной обстановке. Сказать вам откровенно, господин Есенин, я об этой встрече искренне сожалею. А ведь я предупреждал, когда впервые увидел вас у суриковцев, что не там ваше место, малонадёжное оно, зыбкое слишком... — И строго велел полицейскому: — Довольно, Фролов. Всё. Отойдите к порогу.