Александр Андреев - Есенин

Кругом разочарованно заахали и заохали — жаль было расстаться с легендой о бешеном волке.

Толпа нестройно загомонила, и вдруг Есенин почувствовал, что кто-то запускает руку в левый карман его пальтеца. Он вспомнил, что в кармане последняя до получки трёшница, и молниеносно поймал вора за руку, что называется, с поличным. Чья-то рука успела нащупать трёшницу и смять её.

Он глянул сверху вниз и увидел, что покушался на его трёшницу парнишка лет двенадцати-тринадцати, курносый, со смышлёными, таящими удивление и страх серыми глазами. Это был, по-видимому, недавно начавший практику карманник, так называемый щипач.

Цепко сжав мальчишечью руку вместе с зеленоватой кредиткой, Есенин молча повёл с собою курносого. Тот покорно, не пытаясь вырываться, пошёл за ним. Шагах в двадцати от толпы воришка деловито осведомился:

— В участок?

Есенин хотел ответить отрицательно, но передумал: пусть пока казнится, это ему будет уроком. До дальней булочной они вдвоём дошли молча, и, глядя на них издали, можно было подумать, что это идут братья — старший и младший.

В булочной Сергей, не выпуская мальчишку и только высвободив свою трёшницу, купил четыре свежие, ещё тёплые, французские булки. Выйдя из булочной, Есенин спросил мальчугана:

— Давно воруешь?

— Нет, дяденька, третий раз, и вот засыпался.

— Отец есть?

— Нет. Помер.

— А мать?

— Мать — сторожиха в школе.

— Знает она, что ты по чужим карманам шаришь?

— Что вы, дяденька. Узнает — выпорет отцовским ремнём.

— Ну вот что, щипач-неудачник! Забирай на выбор две булки и бросай своё грязное дело. Поймают — самосудом бока наломают, а то и в участок сдадут. Бери булки и — сверкай пятками.

Ошеломлённый воришка несмело взял две булки и, буркнув что-то вроде «спасибо», бросился наутёк. Есенин грустно посмотрел ему вслед и заторопился домой — скоро надо было идти в корректорскую.

Нечего было и думать, что Анна заглянет к нему после работы сегодня.

Не зашла она и назавтра, и послезавтра. Его тянуло к ней, он тосковал, но на работе сдерживал себя, опасаясь показаться сентиментальным или того хуже — навязчивым.

Пришла Анна только через месяц и при обстоятельствах не совсем обычных. Они в эти тридцать дней уходили из корректорской порознь, и Есенин даже привык к мысли, что у них, под влиянием семьи Анны, произошёл разрыв. И вдруг врывается после работы Анна — раскрасневшаяся, с сияющими глазами, чем-то возбуждённая, красивая как никогда. Не сдержав себя, Есенин бросился к ней навстречу, но она не дала себя поцеловать, а молча сняла шубку и пристроила её на вешалку. Оба молчали, хотя каждого подмывало заговорить — да что там заговорить! — наговориться всласть, излить душу. Они ведь и не ссорились, и не порывали друг с другом, но вышло так, что оба прожили больше месяца в одиночку. Первой начала Анна:

— Ты, наверное, тут без меня весь запас бумаги истратил?

— Ну что ты. Ты ведь моя муза. А тебя не было. Жил как корректор, а не поэт.

— А я тебя сюрпризом хотела порадовать.

— Уже то, что ты пришла, для меня лучший из сюрпризов.

— Так я тебе и поверила!

Она замолчала, оглядывая комнату. Всё было чисто, прибрано и даже на столе стояла бутылка из-под кваса, а в ней тополиная веточка с набухшими почками.

Сергея подмывало спросить о сюрпризе, но он сдержал себя.

— Давай-ка попьём чаю! Крепкого, до черноты! Чтоб встряхнуть сердце...

Он не переставал ломать голову над обещанным сюрпризом: Анна хорошо знала, что его может обрадовать. Но всё-таки, что же?

Оба они молча дождались, когда вскипела вода в чайнике. Анна заварила чай. И только когда чай был разлит, Анна едва приметно, с милым лукавством улыбнулась, но и тут промолчала.

— У тебя улыбка леонардо-да-винчевской Джиоконды, — стараясь быть спокойным, сказал Сергей.

— Не подлизывайтесь, сударь! — потеплела она. — Так уж и быть, обрадую вас.

Она быстро подошла к вешалке и достала из кармана шубки свёрнутый в трубочку журнал. Он издали узнал «Мирок».

Есенин следил за ней, чувствуя, что сердце его толкается, словно ему тесно в груди, и вот-вот выскочит. Анна, строгая и даже несколько торжественная, сдерживая волнение, развернула журнал и, как актриса со сцены, зазвеневшим от душевного подъёма голосом прочла:

— Журнал «Мирок», номер второй за тысяча девятьсот четырнадцатый год. Стихотворение «Воробышки».

Есенин вздохнул свободно, облегчённо. «Всё ясно, — понял он. — За подписью «Аристон» я дал Попову стихи без названия. А милейший Владимир Алексеевич — честь и хвала его редакторскому чутью! — озаглавил их по-детски трогательно, как и полагается в журнале для детей, — «Воробышки». Хорошо, конечно, но какой же тут сюрприз? Чудесит Анна».

А она, не глядя на Сергея, отчётливо чеканила звучные, музыкальные слова:

«Как она, однако, хорошо чувствует стихи — ритм, строфику, оттенки слова», — думалось Сергею. Анна между тем продолжала:

Анна передохнула, гордо вскинула с мальчишеской короткой стрижкой голову и, одаряя автора светом золотисто-карих глаз, провозгласила как здравицу:

— Сергей Есенин.

Он мгновенно понял неповторимую значительность, подлинную суть сюрприза, ощутил полноту нахлынувшего счастья, протянул руки, чтобы взять журнал и своими глазами увидеть, что вместо псевдокрасивого, манерного, чуждого для русского глаза и уха Аристона под стихами стоят настоящие, простые, исконно русские его имя и фамилия, но Анна бережно положила журнал на стол, подошла к любимому, поцеловала его и, не скрывая охватившего её глубокого волнения, сказала:

— Сегодня в России большой праздник — родился поэт Сергей Есенин!

Лютый на ветра февраль буйствовал в Москве метелями. Они метались по площадям, искали выхода из путаницы кривоколенных переулков, стелились по крышам сивыми гривами скачущих лошадей, громоздили сугробистые баррикады поперёк улиц. Но как-то ночью нежданно хлынула оттепель густым запахом ранней весны, и с утра небо взвилось над городом — голубое, прозрачное и вместе с тем пятнистое, закиданное ослепительными студёными облаками.