Юрий Когинов - Страсть тайная. Тютчев

Иное дело — политика Англии на международной арене. Тут двух мнений быть не может: бескорыстие и открытость России никак не спутать с алчностью и своекорыстием Британии, у себя в стране провозглашающей равенство и свободу, а другим народам готовящей рабское ярмо.

Бесспорно, когда-нибудь и Россия преодолеет существующее в её жизни противоречие. Она, несомненно, к этому и идёт. Но только не путём насилия, которое десять лет назад, четырнадцатого декабря, продемонстрировали на Сенатской площади мятежники и заговорщики, а путём возрастающей любви и милосердия к обиженным и обездоленным. И в своих отношениях с другими странами наша держава показывает сей пример — сердобольности и сострадания к ближнему, истинно братской и христианской любви.

— Именно эти свойства отличают Россию от других стран Европы, — Фёдор Иванович как бы подвёл черту под своими мыслями, которые он теперь и высказал вслух.

— А как же тогда объяснить, что все народы Европы похожи друг на друга и только мы одни — на свой манер? — поспешил возразить Иван Сергеевич. — Вот мы с вами за этим столом вспомнили два выражения лица — русского человека и любого иноземца. Разница? Так и между нашими странами: с одной стороны — Россией, а с другой — Германией, Францией, Швецией, да и любой, даже самой маленькой державой. Меж ними как раз — общность. А мы — точно с другой планеты. Вот что меня волнует и на что я ищу ответа. И не успокоюсь, пока его не найду. Честно признаться, я и в Мюнхен приехал не потому, что к дяде. Боже упаси так подумать! Эти самые искания меня сюда привели.

— И вы полагаете, что в рассуждениях и беседах, во встречах и спорах вы сыщете требуемый ответ? — вдруг спросил Тютчев. — Нет, мой юный друг, холодным, рассудочным умом Россию не понять. В неё надо только верить. Вот к чему я всё более и более прихожу сам, пребывая вдали от её корней и истоков. А для кого-то в Москве или в Санкт-Петербурге я — иностранец, давно оторвавшийся от русской стихии. Может быть, и речь родную давно и бесповоротно забыл?

— Именно я так не думаю! — пылко возразил молодой Гагарин. — А что касательно родной речи, простите за мою назойливость, но я не перестаю восхищаться вашими стихами... Вот и давеча ваша пиеса о возвращении из Греции — «Сон на море» — меня несказанно обрадовала. Простите великодушно, любезный Фёдор Иванович, но вы меня очень обяжете, коли доверите моим глазам и моему сердцу свидетельства вашего большого таланта.

— Зачем же так? — смутился Тютчев. — Ко мне вряд ли применимо сие определение. Я не Пушкин, не Жуковский...

— Вы — Тютчев! — Гагарин встал из-за стола и коротко поклонился. — Да-да, у вас, как и у России, о коей мы только что говорили, — свой путь. По отношению к вам — я с такою самобытностью безусловно согласен. Но тогда согласитесь и вы со мною: поверьте в себя, дорогой Фёдор Иванович, как вы призываете поверить в Россию!

Тютчев снял очки, и взгляд его сделался по-детски наивным и даже растерянным.

— Боюсь, что вы мне не поверите, но совсем недавно, воротясь из Греции, я как-то вечером, уже в сумерках, принялся разбирать свои бумаги. Вы знаете, я страсть как не люблю оставлять у себя исписанные клочки. От них до тошноты разит какой-то затхлостью. И вот, представьте, наводя порядок в ящиках своего бюро, я предал огню часть поэтических упражнений. А между ними, не скрою, были и стоящие. Упомяну, между прочим, перевод всего первого действия второй части гётевского «Фауста».

— И не испытали досады, если не сказать, раскаяния? — выдохнул Гагарин, не скрыв охватившей его взволнованности.

— Содеянное обнаружил некоторое время спустя. И, не скрою, был несколько раздосадован, — признался Тютчев. — Но, знаете, вскоре утешил себя мыслью о том, что когда-то в Древнем Египте исчезла в огне знаменитая Александрийская библиотека. Сравнимы ли её сокровища с несколькими клочками бумаги, исписанными вашим покорным слугою?

«Нет, положительно что-то надо предпринять, чтобы вывести милейшего Фёдора Ивановича из стойкого и, можно сказать, какого-то болезненного заблуждения! И я, именно я обязан буду найти способ убедить этого необыкновенного человека, совершенно не знающего себе цену, чего он и его творения стоят в действительности. Иначе и в самом деле всё канет в небытие, как когда-то упомянутая им сокровищница знаний древнего мира».

Был шестой час утра, когда карета баронессы Эрнестины фон Дернберг подъехала к заставе Максимилиана.

Мюнхен остался позади. Впереди открывалась дорога в Аугсбург, а за ним — и в Париж.

Эрнестина ехала к отцу, барону Христиану Пфеффелю, баварскому посланнику в столице Франции, с которым не виделась чуть ли не целую вечность.

В прошлом, 1833 году зимним февральским днём она по совету отца приехала с мужем в Мюнхен повеселиться и развлечься. Но какой же несправедливый и жестокий жребий выпал на её долю! Вместо развлечений и веселья судьба обрушила на неё тяжёлое горе — унесла мужа и облачила в траур самое её — черноокую двадцатитрёхлетнюю красавицу.

Теперь — прочь ото всех невзгод и потрясений! И даже от тех воспоминаний, которые всё же светозарным лучом неожиданно ворвались в её опечаленную горем судьбу.

Всё надо забыть! И отныне насладиться счастьем не в печальном и скучном Мюнхене, а найти его в поистине весёлом и жизнерадостном Париже.

Майским утром быстро светлело. Молодая вдова выглянула из окна экипажа, намереваясь узнать, надолго ли остановились, как тут же увидела у дверцы кареты человека. Он был в плаще и шляпе, в руках зонтик и книга.

«Опять этот Александр Тургенев, мой назойливый русский поклонник!» — с неудовольствием подумала баронесса, когда человек, сняв шляпу, поклонился и произнёс по-французски:

— Бонжур!

Баронессе ничего не оставалось, как ответить на приветствие. Причём сделала она это демонстративно сухо. И даже не подала руки, когда поклонник протянул ей букетик цветов.

— Простите, я случайно узнал от вашего брата Карла, что вы покидаете нас, и вот — решился... Сознаюсь: я сделал вид, что гуляю. Даже когда вы подъехали, я спрятался за забор. Но всё же отважился. Мне так хотелось вам многое сказать. Да вот, кроме «доброго дня», ничего не вышло...

Однако и при этих словах выражение лица баронессы не изменилось. И она, даже не одарив воздыхателя хотя бы мимолётным взглядом своих прелестных глаз, приказала кучеру трогать.

«Господи! Неужели ему не надоело ходить за мною следом, когда мне это не только не доставляет никакого удовольствия, а, напротив, вызывает досаду? И на что он рассчитывает — вызвать моё расположение своею настойчивостью? Впрочем, он излишне самоуверен. Достаточно вспомнить, как он однажды осмелился чуть ли не на равных говорить с самим королём. Кажется, в тот день он сам представился и мне».