Юрий Когинов - Страсть тайная. Тютчев

И тут же, чтобы, наверное, не касаться давних воспоминаний, рассказала, как они недавно по дороге из Парижа в Берлин отказались от квартиры, которую решил предоставить им её брат. «Тысячу благодарностей, — написала она Карлу, — за ваше столь любезное предложение предоставить нам вашу квартиру, когда мы будем проезжать через Мюнхен. Но мой муж и его слуга до такой степени неряшливы и беспорядочны, что я не могу воспользоваться вашим гостеприимством; один Бог знает, что они у вас натворили бы... Поэтому я решительно отказываюсь остановиться у вас, но если мой добрый Карл мог бы снять нам маленькую квартирку... Нам нужны будут четыре кровати для господ и две для слуг, маленькая гостиная, комната для Тютчева, другая для меня и Мари и ещё одна для г-жи Дюгайн, гувернантки наших детей, и, наконец, две комнатки для слуг...»

Что скрывалось за несколько шутливым тоном письма к брату? Неприхотливость временного жилья, нежелание кому-либо быть в тягость? Наверное, то и другое. Потому и квартирка в старом и уютном районе Москвы не могла не вызвать ничего, кроме искренней благодарности.

Но что квартира, что одной или двумя комнатами больше или меньше, когда перед ними была вся Москва!

Ещё совсем недавно, посетив без жены родной город, он писал ей: «Милая моя кисанька... Вчера, между 2 и 3 часами пополудни я дорого дал бы за то, чтобы ты оказалась возле меня. Я был в Кремле. Как бы ты восхитилась и прониклась тем, что открывалось моему взору в тот миг!.. Если тебе нравится Прага, то что же сказала бы ты о Кремле!»

Непередаваемая красота златоглавой древней русской столицы, ни с чем не сравнимое хлебосольство и гостеприимство москвичей, любезность и открытость, с которыми встречали мужа и её в каждом доме, куда они наведывались, совершенно покорили Эрнестину. Если она сразу же по приезде в Петербург с радостью для себя отмечала, насколько простая и непринуждённая манера, принятая в здешнем обществе, не похожа на чопорность мюнхенских гостиных, то что же сказать о гостиных Москвы!

А Фёдор Иванович в сей свой приезд прямо купался в московской ласке. Английский клуб, куда его чуть ли не в первый же день потащил зять Сушков, встречи с давними знакомыми ещё по университету, наконец, театры, куда ездил с женою, восхищали его до слёз. И он, рассказывая о своём житье за границей и о том, как складывается отныне его служебная карьера, не скрывал своей радости от встречи с отечеством.

— Как заверил меня граф Нессельроде, министерство озабочено тем, чтобы подобрать за границею приличествующее моим заслугам место, — был откровенен с близкими Тютчев, — Я, собственно, так и дал понять Карлу Васильевичу: на первое попавшееся место не соглашусь. Почему? Да будь я назначен послом в Париж с условием немедленно выехать из России, и то я поколебался бы принять это назначение. Говорю вам это, чтобы доказать, сколь мало я расположен уезжать из отечества, где я нашёл столь любезный приём. А жена моя ещё и того меньше. Одна мысль вернуться в Мюнхен действует на неё как кошмар. Она только теперь, при сопоставлении, во всей полноте ощущает ту скуку, какую испытывала там в последнее время. А затем — почему бы не признаться в этом? — Петербург, в смысле общества, представляет, может статься, одно из наиболее приятных местожительств в Европе. А когда я говорю «Петербург», это — Россия, это — русский характер, это — русская общительность. Словом, это ещё в большей степени — и Москва.

Красивые глаза Нести, точно два изумруда, наливались восхитительным блеском, когда она слушала высказывания мужа об обеих русских столицах.

— Если бы передо мною встал выбор — жить ли мне здесь, в Москве, или прозябать в каком-нибудь германском городке, я непременно выбрала бы первое. Хотя я сама родилась вдали отсюда. Но наша судьба, увы, пока не в наших руках. Скорее бы она решалась.

Однако судьба не торопилась со своим решением. Приглашение вернуться на дипломатическую службу последовало от Нессельроде в октябре 1844 года. Но лишь весною следующего года вышел приказ о причислении его к министерству иностранных дел и возвращении придворного звания камергера.

Была уже середина 1845 года, но никакой определённой должности Тютчев всё ещё не получал, а значит, не имел и жалованья.

Меж тем сам граф Нессельроде стал уже государственным канцлером.

Тому, как быстро Тютчев и его жена почувствовали себя в Петербурге и Москве, что называется, в своей тарелке, могло быть по крайней мере два объяснения. Поначалу у Фёдора Ивановича в столице из близких знакомых был один лишь князь Вяземский, в дом которого он был зван чуть ли не каждый вечер. Но состоялось буквально два или три таких раута — и вся столица заговорила о Тютчеве как о «льве сезона», как о блестящем и остроумнейшем человеке. И вскоре он оказался нарасхват. Его присутствие стало первейшим условием того, что вечер пройдёт непременно с огромнейшим успехом. Вот почему знакомства росли буквально как снежный ком.

Однако имелась и вторая немаловажная особенность — круг знакомых не просто расширялся, но круг этот с самого начала оказался изысканным. Супруга Нессельроде. С неё, пожалуй, как бы начался для Тютчева и его жены «путь наверх» в российской столице. А вскоре — визит к великой княгине Марии Николаевне и представление у неё самой императрице.

Справедливости ради следует сказать, что с великой княгиней Марией Николаевной Тютчевы познакомились пять лет назад в курортном местечке Тегернзее, что находилось неподалёку от Мюнхена. Там после родов набиралась сил Эрнестина и туда же, также для поправления здоровья, приехала и дочь российского императора с мужем.

За год до этого в Петербурге состоялась пышная свадьба — Николай Первый выдавал свою любимую дочь за герцога Максимилиана Лейхтенбергского. Сей герцог был назван Максимилианом в честь своего деда, бывшего королём Баварским. Отцом же его являлся не кто иной, как Евгений Богарне, пасынок Наполеона Бонапарта, когда-то бывший при французском императоре вице-королём Италии.

Говорили, что однажды, ещё во время сватовства, до слуха Николая Первого дошло, что отныне его дочь станет называться герцогинею Лейхтенбергского. Это так возмутило императора, что он тут же подписал указ о присвоении мужу дочери титула князя Романовского и включении его в число членов российской императорской фамилии.

Чета князей Романовских не раз наезжала из Петербурга в Баварию, и всякий раз Тютчев и Эрнестина пользовались любезным вниманием Марии Николаевны.

Теперь, в Петербурге, они встретились как бы на правах давних друзей, которые немало знали друг о друге.

— Как ваши очаровательные дочери? — был первый вопрос, который задала жене Тютчева как всегда приветливая великая княгиня. — Я нередко вспоминаю их. Они что, ещё в Германии?