Юрий Когинов - Страсть тайная. Тютчев

— Прости, но то, что ты теперь сказала... — не смог он даже закончить фразу, поскольку ощутил в горле комок слёз, который перехватил его дыхание.

— Нет, милый, ты не так меня понял! — снова жарко проговорила она. — Я не хочу, я не желаю твоей Эрнестине Фёдоровне не только смерти, но и иного какого ни было несчастья. — Потому не желаю этого, что я тебе более жена, чем она. Больше и первой твоей жены. Поскольку никто из них тебя никогда не любил и не ценил так, как я! Только одна я тебя люблю и понимаю...

А там, в Петербурге, на другом конце Европы, томилась и страдала другая женщина, которая также с не меньшим правом считала себя единственной, кто в состоянии всю себя отдать ему, всё ещё ею любимому.

И что уж совсем со стороны могло показаться необычным и ничем вроде не объяснимым, — она, Эрнестина Фёдоровна, ни в коей мере не желала несчастья своей юной сопернице.

«Нет, я не должна и не имею никакого права её винить, — точно на исповеди, говорила себе бывшая баронесса Пфеффель. — А разве я сама когда-то не поступила так же, как эта юная особа? У него, Фёдора, была жена, и он её любил и обожал. Но и во мне возникло то испепеляющее всё внутри меня самой великое и светлое чувство, которое заставило меня обо всём забыть. Страшно это произнести вслух, но наш союз был в итоге оплачен двумя жизнями — его жены и моего мужа, чего мы, разумеется, ничуть не хотели. Нужны ли теперь новые жертвы? Надо уметь всё понять и простить. Для Фёдора жизнь обретает смысл лишь в любви. Любовь для него желаннее счастья. А разве для меня самой не так, разве я не страдаю только из-за того, что продолжаю безумно его любить? Но как долго во мне будет жить эта любовь, не иссякнет и не прервётся ли она, чтобы никогда более не возвратиться ко мне?..»

И ещё один человек продолжал говорить с собою. Тоже предельно искренне. И так, как только он один и мог говорить себе — беспощадно и откровенно, в то же время ничего не умея в себе изменить:

последний день апреля 1863 года на Николаевском вокзале железной дороги Тютчев провожал Эрнестину Фёдоровну и Мари. Как обычно, в эту пору жена и дочь уезжали на лето из Петербурга в село Овстуг. Каждый год, едва зима переваливала через Рождество, в доме Тютчевых начиналась размеренная и деловитая подготовка к отъезду. Размеренной и деловитой она была потому, что все заботы брала в свои руки Эрнестина Фёдоровна.

К середине зимы из Овстуга от управляющего имением Василия Кузьмича Стрелкова уже приходили все денежные переводы, или, как они тогда назывались, посылки — доходы от проданного урожая и продукции сахарного завода. И собирались письменные предложения Василия Кузьмича по поводу того, что надобно будет предпринять с весны в видах на текущий и последующие годы.

Нынешней зимой управляющий предложил коренным образом перестроить сахарный завод и под Рождество сам заявился в Петербург с подробнейшим реестром дел, которые надлежало осуществить и для расширения цехов, и для приобретения нового, более мощного оборудования.

Приехал Василий Кузьмич не один, а с механиком Фёдором Карловичем Боддеманом. Механик этот числился главным на сахарном заводе, и у него под началом находилось трое рабочих. Все они значились мастеровыми Сергея Ивановича Мальцова, генерала и крупного промышленника, державшего в своих руках соседнюю с Овстугом фабричную Дятьковско-Людиновскую округу. Мальцов арендовал овстугский завод, и мысль сделать его более производительным, конечно, исходила от него.

Мальцов надеялся, что Тютчевы непременно проявят интерес к предлагавшимся новациям: как-никак, а доходы с завода составляли существенную добавку к жалованью Фёдора Ивановича. Боддеман так и повёл дело, чтобы выгоды перестройки перво-наперво поведать самому хозяину, действительному статскому советнику Тютчеву. Однако первая же реплика Фёдора Ивановича повергла немца-механика в недоумение.

— Простите, — развёл руками и без тени улыбки, вполне серьёзно сказал Тютчев, — но попытаться объяснить мне преимущества одного парового котла перед другим всё равно что пробовать высекать искру из куска мыла.

Фёдор Иванович быстро удалился из своего кабинета, окликая на ходу камердинера Эммануила и отдавая ему приказание одеваться, чтобы ехать в город.

Управляющий Василий Кузьмич, знавший хорошо совершеннейшую некомпетентность Фёдора Ивановича в хозяйственных делах и его неподражаемое неумение вести даже самые простейшие разговоры на деревенские темы, направился с докладом к Эрнестине Фёдоровне. Жена Тютчева тотчас во всём разобралась, пригласила для разговора Мари, и тут же были составлены все необходимые для дела бумаги.

И вот теперь, весной, значительно ранее обычных сроков, мать и дочь заспешили в Овстуг.

На платформе вокзала Тютчев казался рассеянным. Он то невпопад приподнимал краешек шляпы, раскланиваясь с проходившими мимо и так же провожавшими кого-то в Москву знакомыми, то намеренно отворачивал лицо, когда кто-то пытался с ним заговорить.

— Пожалуй, тебе, Фёдор, следует ехать домой и не ждать третьего звонка, — предложила Эрнестина Фёдоровна.

— Ты, Нести, права: в отличие от театра, где третий звонок означает начало, здесь последний удар колокола — конец, — по своему обыкновению каламбуром ответил Тютчев.

— Для нас с мама третий звонок — начало, — не согласилась с отцом Мари. Начало новой, настоящей жизни после мерзкого зимнего прозябания. Неужели и правда впереди — солнце, тепло, милый лес и Десна?

— Ах, какая это несправедливость: я вынужден оставаться здесь, когда вы уезжаете, туда! — с лёгким вздохом произнёс Тютчев.

Уголки губ Мари чуть дрогнули в усмешке:

— Чтобы чувствовать себя вполне счастливым в любом путешествии, надобно всегда оставлять дома самого себя.

— Натурально, не брать с собой в дорогу собственный сплин, хандру и тревоги, как заблаговременно решают оставлять дома что-то из гардероба, из наскучивших вещей, без которых можно обойтись, — тут же отозвался Фёдор Иванович.

— Однако, вам, папа, это не всегда удаётся. Прошедшим летом вы три месяца провели за границей, и самыми сильными впечатлениями, если судить по вашим письмам к нам в Овстуг, были встречи и бесконечные беседы в Лозанне, Висбадене и Веймаре с теми русскими, с которыми вы каждый день встречаетесь и в Петербурге.