Валерий Есенков - Совесть. Гоголь

— Если бы у меня имелось что-нибудь совершенно готовое, я бы дал тебе с удовольствием, можешь поверить мне, Миша.

Погодин рывком подтащил к себе кресло, уселся очень близко к нему и нагло потребовал:

— Коли нет, так пиши!

Да, конечно, он видел подлинник в Риме. Свою чудную фреску Доменикино [75] Доменикино (собственно Доменико Цампьери, 1581 — 1641) — итальянский живописец-академист, представитель болонской школы, с 1602 г. работал главным образом в Риме; основные произведения: фрески в церквах Сан-Луиджи деи Франчези и Сант-Андреа делла Валле в Риме, картины «Последнее причастие святого Иеронима», «Охота Дианы». писал в соборе Святого Петра. Говорят, будто позднее Дзабалья приказал выпилить стену и перенести вместе с фреской в церковь Санта Мария-дельи-Анджели, которая была заказана Микеланджело [76] Микеланджело Буонарроти (1475 — 1564) — итальянский скульптор, живописец, архитектор и поэт, один из величайших художников эпохи Возрождения. Папой Пием Четвёртым и для возведения которой римские каменщики использовали остатки развалин Диоклетиановых [77] Диоклетиан (ок. 243 — 313) — римский император в 284 — 305 гг., осуществил реформы, рассчитанные на укрепление Римской империи. бань.

Он уже был в состоянии говорить рассудительней, и его голос звучал хладнокровней и твёрже:

— Я писать не могу. Здесь, в Москве, кроме внешних причин, которые смущают меня, я чувствую физические препятствия. Голова моя страждет всечасно. Если в комнате холодно, мозговые нервы ноют и стонут. Ты не представляешь себе, какую муку терплю, когда пыжусь пересилить себя, забрать власть над собой и заставить работать себя даже над самым любимым, к чему прикипела душа.

Тогда Погодин просто прикрикнул, глядя в упор, как обыкновенно кричал на многих знакомых и малознакомых, когда выуживал наживку на своих карасей:

— Твои бабьи нежности знаю, привык, терпел и терплю, так велю особо топить твою комнату! Ну, что ещё?

Может быть, рыбак соблазнился малой ценой, притащил плохую гравюру из путешествия, да затем разобрал, взглянув в минуту досуга, что нет в гравюре достоинств, украсивших подлинник, и в сердцах приказал, точно так же на кого-то прикрикнув, кто теперь кричит на него, снести в эту пустующую излишнюю комнату, где обыкновенно не жил никто и никто не бывал, а то и сам схватил молоток в привычную руку да вколотил в стену гвоздь, размер средний, верно, взял из стола.

Он возразил без обиды:

— Я не жалуюсь, твоего тепла мне довольно, однако, если комната вытоплена по-русски, искусственный жар меня душит, малейшее напряжение производит в голове такое странное ощущение, точно голова собирается треснуть.

Погодин набросился на него:

— Ты с ума сведёшь меня своими капризами! То не так, да это не этак! Право, совесть надо иметь!

В Санта Мария-дельи-Анджели фреска Доменикино поражала своей увядающей свежестью, впрочем, лошадь под святым Себастьяном была, может быть, слишком длинна.

Он задумчиво поправил Погодина:

— Это никакой не каприз. В Риме я всегда писал перед распахнутым настежь окном. Мне в лицо и на грудь так и веял целительный воздух Италии.

Погодин негодующе зыкнул:

— Не распахнуть ли середь зимы для тебя мои окна, чтобы на тебя повеял благодатный воздух нашей Руси?

Возможно, некоторая путаница замечалась и в группе тех женщин, которых верховой стражник отгонял от орудия пытки.

Он позволил себе удивиться:

— Отчего это я никогда ничего не в силах тебе доказать?

Погодин отмахнулся сердито:

— Какие у тебя доказательства! Так, одна твоя блажь! Ты вот лучше поприсядь-ка за стол да напиши попроворней, уважь-ка лучшего друга! Это и будет твоё самое веское доказательство! Ведь я тебе друг?

Доменикино был очень беден, художнику приходилось спешить, может быть, по этой причине и лошадь оказалась немного длинней натуральных размеров, и некоторая путаница завелась между женщинами, которых верховой отгонял от орудия пытки.

Он согласился:

— Ты мне друг, разумеется, друг.

Погодин так и взвился в ответ:

— Так что ж ты тогда?

Он подумал о том, что в непростительной спешке, которой бедные художники неизменно грешат во все времена, Доменикино не поспевал додумывать и обделывать замечательных своих композиций. Следы печальной поспешности он отмечал и в «Сибилле» из галереи Боргезе. Помнится, правая рука показалась слишком короткой.

И твёрдо стоял на своём:

— Я не могу.

Погодин уже выходил из себя, что обыкновенно с ним приключалось на каждом шагу, дурную славу имел от этого на видавшей виды Москве.

— А не можешь, подавай сюда «Мёртвые души»! Всё одно, где бы ни явиться художнику. В журнале или в отдельном издании! Художеству от этого ничего не убудет!

Он же упорствовал с видом смирения:

— Мне лучше знать, что делать с художником и где художеству моему появиться. У меня ещё убеждения есть, с которыми тебе должно считаться.

Погодин гремел:

— Плевать я хотел на твои убеждения! Дай твоё имя, поддержи мой журнал! Ежели мы наконец посбредёмся все вместе, кой-кто из наших друзей, лучший сотворится журнал на Руси, ты мне верь!

— Полно, выйдет тот же мёртвый журнал, только разве уместится потолще листов. Воображают у нас, ещё не с себя начинают, а так: напялил кафтан да бороду запустил, да и воображают всем скопом, что таким способом русский дух утверждается на русской земле, а в действительности охаивается этим вздором всякая дельная вещь, о которой стоит поговорить и о которой становится стыдно после них говорить, потому что уже в смешную сторону дельная вещь обратилась в глазах тех, кто ещё мыслит у нас.

— Ты у нас, известное дело, пророк, так просвещай нас, сделай милость, кто мы да что мы, и в журнал своё дай что-нибудь, это по-нашему, это по-русски, а то ты немцем сделался в Риме, как я погляжу.

— И хотел бы сказать кое-что, да ведь знаю заранее, что меня не послушают, а следовало бы каждому у нас в собственные силы получше войти. Многим, слава Богу, по тридцати и по сорока уже лет, пора оглядеться.

— Ну, я гляжу, ты у нас огляделся, понял дело своё, стало быть, ты первый и дай, другим прочим сукиным детям в лучший пример да в соблазн, авось, глядючи на тебя, и они оглядятся мне в журнал по статье, а там хоть и вовсе пусть никуда не глядят!

— А не хочешь ли ты понюхать некоторого словца под именем «нет»? Это словцо имеет не совсем дурной запах, разнюхать следует получше это словцо.

— Ты лучше разнюхай другое словцо, под именем «да»! Через это словцо общему делу честно служи! Вот наилучшее из земных убеждений! Если уж смеешь ты, именно ты, о каких-нибудь убеждениях рассуждать! Самый неосновательный человек, а туда же: убеждение, убеждение у меня!