Валерий Есенков - Совесть. Гоголь

Он вдруг спросил с показным интересом:

— Может, мне ещё бороду запустить ради вашего общего дела, а?

Погодин съязвил:

— Хорош и без бороды!

Он кивнул головой:

— Уж не ради ли общего дела ты запрятал сюда святого-то Себастьяна?

Погодин опешил:

— Что такое? Какого святого? Ничего понять не могу!

Он рассудил хладнокровно:

— Ты же у нас патриот, из самых горячих, а святой Себастьян, в какую сторону ни повороти, иноземец, католик, так для передних-то комнат небось тебе не пристал.

Погодин попросил, с грозным видом уставившись на него, точно собирался побить:

— Поди ты к чёрту! Дай мне главу о Ноздрёве и торчи тут со своим Себастьяном хоть настежь! Молитвами святого-то авось не продует! Европа!

Он строго ответил:

— Ты неумолим и бессовестен, неблагоразумен, жесток. Если тебе ничто мои слёзы, мои терзанья, самые убежденья мои, которых ты не желаешь или не в силах понять, исполни, по крайней мере, ради Христа, мою просьбу: имей веру, которой ты ко мне не имеешь, хоть месяцев шесть, в этот срок, может быть, я что-нибудь сделаю для тебя.

Погодин яростно наступал:

— Месяцев шесть? Да ты спятил с ума! Во втором нумере я ещё как-нибудь обойдусь без тебя, однако в третий нумер ты должен дать непременно!

Верно, плоховато сбирались на общее дело витии Москвы, но это всё в сторону, в сторону. Он попросил:

— Дай мне уехать спокойно.

— Нет, сперва дай мне что-нибудь своего! После езжай куда знаешь, хоть бы в Китай! Я не отстану!

— Ты не отстанешь.

Погодин вскрикнул победно, шлёпнув себя по бедру:

— Ну, слава Богу, наконец дошло до тебя! Аж я весь в поту! Ты меня запарил совсем!

Он посоветовал:

— А ведь каким бы прекрасным мог стать человеком, каким бы историком замечательным сделался! Ты совершенно губишь себя.

Погодин весело поучал:

— Да это ты себя губишь своим идиотским упрямством! На вещи проще гляди, живи, как живут прочие смертные, между прочим, нисколько не хуже тебя, в противном случае не станет места тебе нигде на земле! Остерегись, говорю, крепколобый!

Он затрясся:

— Мне противно, мне страшно слушать тебя!

Погодин злорадствовал, нависая над ним:

— Я замолчу, замолчу, рукопись только увижу, где она у тебя? В комоде? В шкафу?

В изнеможении выдохнул он, страшась, что Погодин сломает замки:

— Изверг! Оставь меня! Вот тебе «Рим»! Возьми — и уйди! Отрывок этот не обработан как следует, он станет позором моим, каменья пудовые в меня полетят, но только сгинь с моих глаз! До отъезда моего не увижу тебя!

Погодин хлопнул его по плечу:

— Это по-нашему! Ты всегда был настоящим другом! И я тебе друг! Положись на меня!

Он сморщился:

— Корректуры пришли да вели двадцать оттисков напечатать отдельно, хоть тут не скупись.

Погодин заверил:

— Всё в лучшем виде! Первейшим долгом почту! Сделаю, сделаю, что смогу!

После сраженья за рукопись они переписывались из комнаты в комнату, с этажа на этаж. Корректуры Погодин прислал, однако оттиски пришлось выцарапывать с боем, лишней копейки не выпускала рука, однажды свернувшись в кулак.

Непреклонным, суровым сделалось худое лицо, мягкие губы плотно сложились и выдвинулись немного вперёд, потемневшие грозно глаза разглядывали угол натопленной печки.

Построже, построже надобно нам относиться к себе и поснисходительней к другим, из чего выходило неумолимо, что тут они оба виновны, как и бывает всегда, если попристальней разглядеть, и груз той вины слишком долго давил на него, и всё желалось ему оправдаться, и становилось беспокойно на сердце, едва вспоминался Погодин и рука тянулась к перу, но что-то всякий раз останавливало её, и сами собой налетали вопросы, какая ему будет польза, если в душе Михаила Петровича поселится об нём мнение выгодней прежнего, станет ли сам он лучше от лучшего мнения, а с другой стороны, если бы и оправдался во всём и вышел бы белее первого снега в поступках, за которые понапрасну Михаил Петрович его обвинял, разве это послужило бы доказательством, что в нём не имеется проступков иных, в несколько раз хуже первых, которых он ещё и сам в себе не открыл?

И порешил наконец: пусть лучше Михаил Петрович останется при своём прежнем мнении, пусть он будет в глазах Михаила Петровича отвратительный человек, ибо во всяком случае подобное мнение к истине ближе, чем противоположное мнение, поскольку истина вечно скрыта от нас. Однако, допуская в нём одни сплошные несовершенства, отчего Михаил Петрович не допускает хотя бы малую толику несовершенства в себе? Не лучше ли, не вернее ли дружески пораскрыть Михаилу Петровичу глаза на эти вещи, разумеется, при непременном условии, чтобы и тот, в свою очередь, в ответ указал ему и на прочие его недостатки, которые Михаил Петрович открыл?

И он написал:

«Недостатки твои заключаются в быстроте и скорости заключений, в неумении оглядывать всякий предмет со всех его сторон и, наконец, в странном беспамятстве, вследствие которого ты позабываешь часто доказанные истины именно в ту самую минуту, когда нужно применить их. Ты позабываешь весьма часто две вещи: Во-1-х. Два человека, живущие в двух разных мирах, не могут совершенно понять друг друга. Если один живёт жизнью среди тысячи разных забот и занятий, дёргающих его со всех сторон и не дающих продолжительно входить в себя, а другой ведёт жизнь, совершенно сосредоточенную в самом себе, то между ними будут вечные недоразумения, если они столкнутся между собой. Последний ещё имеет более средств понять первого. Но редко может случиться, чтобы первый понял последнего. Увы, самые видимые признаки и пособия, из которых станет он выводить свои заключения, не послужат к разгадке. Основываясь на признаках и пособиях, лучшие врачи бывали причиной смерти больного, ибо по вскрытии трупа оказывалось, что эти признаки были произведены другой болезнию и потому, как бы ни показалось, что больной врёт и несёт вздор, но не следует врачу пропускать без внимания болезненный голос больного, когда он говорит: у меня не там болит и не в том месте, где вы думаете.

Во-2-х. Ты иногда жаловался горько на неблагодарность людей, но всегда позабывал задать вопрос: не во мне ли самом заключена причина этой неблагодарности? Вот что говорит Марк Аврелий [78] Марк Аврелий Антонин (121 — 180) — римский император в 161 — 180 гг., философ-моралист; в произведении «К самому себе» развивал положения стоицизма. : «Во всяком случае, когда придётся тебе жаловаться на человека неблагодарного или вероломного, обратись прежде к самому себе, ты, верно, был сам виноват или потому, что заключил, будто вероломный может быть верным, или потому, что, делая добро, имел что-нибудь другое в виду, а не просто делание добра и захотел скоро вкусить плоды своего доброго дела. Но чего ищешь ты, делая добро людям? Разве уже не довольно с тебя, что это свойственно твоей природе? Ты хочешь вознаграждения? Это всё равно, если бы глаз требовал награды за то, что он видит, или ноги за то, что они ходят! Как глаза и ноги действуют как для того, что они исполняют свою должность и непременный закон относительно к строению всего тела, так и весь человек, созданный для того, чтобы благодетельствовать, должен считать это не более как за непременный долг и непреложный закон своего действования».