Валерий Есенков - Совесть. Гоголь

И вновь в нетерпении гнал он безмятежно дремавшего ямщика. И вновь пугал и теснил душу обснеженный, замороженный, угрюмо насупленный город.

Так спешил он весь час, пока не выбрался на глухую окраину. Глазам его, всё в нехоженом белом глубоком снегу, открылось безмолвное тёмное здание. Не мерцали узкие окна острожного типа. Толстые стены не выпускали ни вздоха. Чугунная ограда в два роста не позволяла ни выйти, ни войти.

Это была Преображенская клиника. В этой клинике своих душевнобольных крепко-накрепко стерегла беспечно ленившаяся Москва.

Он выскочил на ходу и подбежал к чугунным воротам. Они были замкнуты на три тяжёлых висячих замка. Замки повисли на петлях как покрытые инеем камни, непроходимо и тупо.

Схватив настывшие прутья, он сильно тряхнул ворота, намереваясь войти во что бы то ни стало, без промедленья, сей час. Чугунные ворота не поддались его одиноким усилиям. Он стремительно огляделся, чтобы крикнуть кому-нибудь, позвать, велеть отворить, однако в дымных вихрях безнадёжной февральской метели никого не виднелось, даже столба. Сторожа, должно быть, благоразумно укрылись в тепле, пили чай, курили крутую махорку, от которой у непривычного человека лезут на лоб глаза, или дремали на лавках, подложив под себя полу тулупа, укрывшись другой, дремали, конечно, без сноп и без дум, как издревле дремлют все сторожа на Руси, хоть любые сокровища, хоть жар-птицу подряди их всю ночь охранять.

Он стоял, ухватясь за решётку. Ему необходимо было пройти сквозь неё. Ладони и через толстые меховые перчатки обжигало калёным морозом. Там, думал он, в задумчивом кабинете, затенённые абажуром, сидели в своих белых халатах врачи. Ему было необходимо тут же показаться этим мудрым врачам. Они должны были осмотреть и решить, здоров он умом или в самом деле болен безумием, как шептались вокруг, не видя смысла ни в аскетической жизни его, ни в малейшем поступке, направленном на совершенство души, ни даже в сосредоточенных упорных трудах. И если он болен, пусть так, это знак Божий, он останется в этом приземистом здании навсегда, а «Мёртвые души» сохранят себе вечную жизнь, если не суждено им провалиться в омут забвенья, надёжно похоронившего в своих илистых, неизвестных глубинах тысячи и сотни тысяч когда-то не менее славных, чем он.

Изо всех сил затряс он глухую решётку ворот. Они лишь слабо скрипели в ответ. Тогда он бросил ворота и побежал вдоль чугунной ограды, отыскивая какую-нибудь пролазную щель, без которых не случается оград на Руси, хоть отливай их из той изумительной стали, из которой куются клинки. Тонкие ноги поминутно увязали по колено в метровых сугробах. Злой снег пригоршнями налетал и хлестал по лицу, забивался за воротник. Дыхание перебивало порывами какого-то сумасшедшего ветра.

Он искал безуспешно: слишком крепко, слишком надёжно Москва стерегла всех лишённых ума, слишком мало кому доброй волей желалось проникнуть сюда.

Он возвратился к воротам. Он принялся с упрямством ходить возле них, протаптывая прямую тропинку в глубоком снегу. Он сосредоточенно ждал, что кто-то когда-нибудь выйдет за ним. Ветер насквозь прохватывал тощую шубу. Ноги промокли и начали мёрзнуть. Пальцы рук коченели от мерзейшего холода. Он наполовину выдернул их из перчаток и сжал в кулаки, надеясь согреть. В самом деле, пальцы сделались немного теплей, но продолжало нестерпимо ломить.

Саврасый конёк понурил голову почти до самой земли. Усталый ямщик понакрылся мёрзлой рогожей, и на его спине нарастал белый горб.

Он думал только о том, что в этом распластанном, воровски затаившемся каменном доме его ещё могут спасти и непременно спасут от себя самого. Эта твёрдая вера помогала ждать с каким-то торопливым терпеньем неизвестно кого. Он бегал в тесном пространстве снежных намётов. Ноги скользили, он спотыкался, взмахивая руками, гнулся то через спину, то вбок, удерживался и продолжал свой краткий путь по тесной канавке, протоптанной им, поворачивал круто, торопился назад, спотыкаясь, скользя, едва держась на усталых ногах, и через минуту поворачивал вновь.

Никто не увидел его, никто не высунул носа на волю, чтобы подать помощь замерзавшему на юру человеку.

Тело начинало трястись в холодном ознобе. Руки застыли совсем. Он сдёрнул толстые меховые перчатки и просунул закоченевшие пальцы в узкие рукава, сильно прижимая руки к груди, втянув голову в остро торчавшие плечи, но чем долее бегал он по глубокому снегу вдоль наглухо замкнутых чугунных ворот и чем сильнее пробирался сквозь тощую шубу неотступный вьюжный мороз, тем сомнительней представлялось спасенье, за которым он притащился сюда.

Он сбился с ноги, привстал на мгновенье и с жадным вниманием оглядел ещё раз то распластанное тёмное глухое строенье.

Строенье молчало, строенье не светилось нигде.

Он пошёл быстрым шагом, перебирая в то же время пальцами ног и рук, засунутых глубоко в рукава. Ему померещилось вдруг, что ночной внезапный беспричинный визит в эту снежную темень и стынь непоправимо погубит его. Как ни страшила его невозможная мысль о роковом сожжении бесценного манускрипта, которое предпринимал он с заранее обдуманной целью очистить душу свою испытанием и вырвать высшее вдохновение на новый, бесчисленный труд, в глубине души он был непоколебимо уверен, что разум его абсолютно, несокрушимо здоров, какой безумной ни представлялась бы эта странная, необыкновенная мысль сожжением манускрипта очистить греховную душу и вырвать высшее вдохновение на новый, действительно бесчисленный труд. Примчавшись сюда, он лишь искал неопровержимого подтвержденья того, что было очевидно ему самому, ибо мысль о сожжении всё-таки виделась сумасбродной, несуразной, бредовой, её, естественно, никто бы не понял, ни один человек, и лишь в приговоре искусных врачей он бы сомневаться не мог. Вот он услышит свой приговор, успокоится, возвратится домой, прикажет натопить жарко печь и покончит с «Мёртвыми душами», потому что в его представлении уничтоженье неудавшихся глав было самое натуральное, самое разумное дело, и примется ждать знака Божьего, уйти ему или по-прежнему жить, то есть с новыми силами приниматься за прерванный труд. Только бы ворота раскрылись скорей, только бы впустили его.

Однако тёмное здание упорно молчало. Дикий холод пробирал уже до костей. Ему приходилось возвращаться отсюда ни с чем. Он подумал о том, что ждёт его дома, когда спросят, где был, что он ответит, то есть что станет врать, чтобы как-нибудь изъяснить свой внезапный поздний отъезд в извозчичьих санках Бог весть куда. Ему хотелось вскользнуть в дом неприметно, сделав вид, что в этот сумрачный вечер просто-напросто не выходил никуда: холодно, мол, метель на дворе, нездоровится что-то, жар и озноб. Вскальзыванье тенью было привычно и возможно, если Александр Петрович нынче не спускался к нему поболтать. Но Александр Петрович, весьма любивший потолковать о божественном, по всей вероятности, заглядывал к нему в кабинет, как заходил почти всякий вечер, чтобы лично выспросить о здоровье своего постояльца и друга и завести разговор. В таком случае хозяин и друг будет удивлён и встревожен его долгим необъяснимым отсутствием, и тревога понудит повыведать, где, у кого пропадал, не стряслось ли чего и по-прежнему ли хорошо и удобно ему в этом доме, где его под строжайшим приказом не смеет тревожить никто из обширной ленивой прислуги. Стало быть, все непременно прознают, что в такой поздний час и в такую метель посетил он Преображенскую клинику. В этом случае не спросят его ни о чём, он же не сунется сам изъяснять. Вокруг этой поездки завертятся сотни самых странных, самых невозможных, невероятных легенд. Праздность фантазии, страсть посудачить на счёт ближнего своего, подозрительный интерес к его каждому шагу — и как тут не рождаться легендам!