Валерий Есенков - Совесть. Гоголь

— Труда захотелось? Тебе? Прежде надо осилить себя, а ты и от рюмки вина не сумел удержаться, даже знал наперёд, что непременно осушишь её.

Он было поддался этому мрачному чувству вины, да вдруг напустился сам на себя:

— Экое дело! Чёрт с ним, с вином! Боже правый, как в прежние годы из рук не выпускалось перо!

Он лишь представил себе эту бесконечную вереницу своих неустанных трудов и в тот же миг ощутил приближение самого чистого, самого светлого счастья и вдруг подумал ясно и просто о том, что надо молча и стиснув зубы приняться за третий, заключительный, решающий том своего величайшего, в том сомнения быть не могло, замысла и на все свои опасения наплевать глубоко.

Вот именно так: наплевать! И трудиться, трудиться, снова трудиться вовсю! Трудиться до истощения всех физических сил! До истощения мозга трудиться! Трудиться до самого полного изнурения, когда уже больше не в силах стоять на ногах! До обмороков, до болей, до слёз! Только труда ему, бездны труда! Только слово за словом продвигаться беспрерывно вперёд! Хоть буква за буквой! Хоть только сухое перо в руку! Хоть бы что! Как же можно смрадной кучей навозной тлеть и гнить без такого труда!

Пушкин, Пушкин был нужен ему! Только вынесенному Пушкиным приговору он поверил бы больше, чем собственному страшному приговору окончательно поверил бы теперь! Только один Пушкин умел поднимать без промедленья на творческий труд!

Вино торопило его, ужасно хотелось поспешно ступать по сентябрьскому свежему городу, так идти хорошо, чтобы лёгкий плащ и цилиндр, чтобы задумчиво, молодо и светло, как на небе звезда.

Николай Васильевич погрузился подбородком в ладонь. Перед глазами его терпеливо оплывала свеча, светлая капля сползала по застывшим прежде слезам, сначала стремительно, только что выпав из горячей переполненной чаши, потом остывая и замедляясь, уплотняясь, желтея, затем зацеплялась за выступ прежде наплывшего воска и сама становилась застывшей слезой.

Много ли времени пронеслось с того дня, когда завершил он «Портрет», эту лучшую повесть свою, указав себе и другим на чудище безобразное, мерзкое, изгубившее в нашей душе всё святое, высокое, чистое, превратившее нас в злых завистников и гасителей света, посягнувшее уже на святыню искусства, изгадившее и светлые души даровитых художников, этих небесных творцов, погрязнувших без сожаленья и трепета в мерзкий срам одного доходного ремесла?

Не так уж и много, по обыкновенным человеческим меркам, он был запутан соблазном в тенёта, однако успел отринуть от колеблемых ветром взоров своих виденье славы и денег, добытых одним ремеслом, вознамерился затвориться от мира в упорном труде над каким-нибудь дивным созданьем, которому пока что и имени не приискано на земле, и жаждал идеи созданья, какой не заводилось ещё у него. Идею ему — и он станет творить!

Однако не давалась идея, несмотря ни на что, и смутно и робко суетилось у него на душе.

Он к Пушкину шёл, и Пушкин был уже с ним, едва миновался Прачешный мост, именно тот Пушкин, кому в светлые дни свежей юности свято поклялся на вечную верность и даже много верней:

«Великий! Над сим вечным твореньем твоим клянусь!.. Ещё я чист, ещё ни одно презренное чувство корысти, раболепства и мелкого самолюбия не заронилось в душу мою. Если мертвящий холод бездушного света исхитрит святотатственно из души моей хотя часть её достояния, если кремень обхватит тихо горящее сердце, если презренная, ничтожная лень окуёт меня, если дивные мгновения души понесу на торжище народных похвал, если опозорю в себе тобой исторгнутые звуки... О! тогда пусть обольётся оно немолчным ядом, вопьётся миллионами жал в невидимого меня, неугасимым пламенем упрёков обовьёт душу и раздастся во мне тем презрительным воплем, от которого бы изныли все суставы и сама бы бессмертная душа застонала, возвратившись безответным эхом в свою пустыню... Но нет! оно как творец, как благость! Ему ли пламенеть казнью? Оно обнимет снова морем светлых лучей и звуков душу и слезою примирения задрожит на отуманенных глазах обратившегося преступника!..»

Он уже явственно ощущал и робость, и ожидание, и что-то ещё, непонятное, смутное, сильное, что ужасно взволновало его, не дозволяя сосредоточиться на одном, а он спешил угадать, каким вот сейчас, за углом, под теми воротами, увидит Пушкина, как ни знал хорошо, что Пушкина наперёд угадать невозможно.

Им владело гадкое чувство: он был недоволен собой, и по этой причине Пушкин необходим был весёлым и бодрым, впрочем, любым, как придётся, ведь это же он!

Деятельности, непрестанной деятельности хотелось ему, однако куда и с какой ношей пойти? Как высказать много чего, чего на свете не говорилось ещё до него?

Позвонив, не дождавшись ответа, что случалось у этих дверей всегда, почти украдкой проскользнув в переднюю, не обнаружив и там никого, он стягивал, путаясь, плащ, пристраивал его неловко на вешалку, на столик под зеркалом ставил не глядя высокий цилиндр и всё озирался на обыкновенную, не совсем чистую белую дверь.

За той дверью, как вымерший, молчал кабинет.

Его так и стиснуло этим молчаньем, сердце затрепетало пойманной мышью, навязчиво мнилось, будто крохотная пушинка прилепилась к застывшей щеке, и он несколько раз попытался сковырнуть её ногтем, но проклятая пушинка не снималась никак, и бедное сердце колотилось всё чаще с гулом в стеснённой груди.

Наконец он решился и стукнул чуть слышно холодной рукой, всего один раз, но в тот же отчаянный миг из глубин кабинета крикнуло гулко, как гром:

— Входите!

Он сутуло протиснулся в едва приоткрытую дверь и с жадностью кинул стремительный взгляд от порога, держа голову несколько набок, к плечу.

Маленький Пушкин, точно ребёнок, прямо с ногами сидел на диване, у самого изголовья которого высилась большая конторка. С этой конторки был снят отделявшийся верх, и Пушкин с мрачным лицом держал этот верх у себя на коленях. Оскаленные белые крупные зубы нервно перетирали почти до самого основания изгрызенное перо. Несколько огрызков невообразимой формы в беспорядке валялось возле него на полу.

Его отшатнула эта мрачная насупленность Пушкина: Пушкин был нынче совсем не тот, какой нужен ему! Он было хотел отступить, однако не смог. Теряясь, куда девать бестолковые руки, бессмысленно оправляя гладко обстриженные виски, он негромко спросил:

— Можно мне к вам?

В глазах Пушкина, потемнелых и желчных, промелькнуло отчаянье, крепкая фигура вся напряглась, сжимаясь, чтобы вскочить, руки в смятении бросились что-то искать.

Он знал хорошо, что Пушкин не выносил, не терпел, когда заставали его за трудом, как не выносил, не терпел и он сам, и оробевшей спиной почувствовал дверь, желая провалиться назад оттого, что так нескладно помешал человеку, который был занят непременно чем-то таким, чем нынче никто не был занят в России. Страшные граниты уже положив в фундамент русской поэзии, какой ещё новый мрамор обтёсывался и шлифовался в его мастерской? Боже мой!