Валерий Есенков - Совесть. Гоголь

— Я недавно уж пил, теперь не хочу.

Озорно подмигнув, Пушкин оскалил крупные белые зубы:

— Верно, врёшь, а впрочем, ты не чинись, за компанию, давно уж чаю хочу, да невмочь одному. Увидишь, каких я булок купил!

Не понимая, с какой стати тут всунулись булки, он не пошевелился на краешке кресла. Он завидовал подвижному лёгкому Пушкину, все мысли которого в мгновение ока вскипали с такой законченной обжигающей силой, что только положи без маранья и вычерков на бумагу да и отсылай в том же виде в набор, а вот он никогда не испытывал подобного счастья творить мгновенно, легко, его мысли тоже вскипали подчас, он эти летучие мысли тотчас бросал под перо и отсылал поспешно в печать, однако какой после этого мрачной тоской наполняли душу эти поспешные маранья его, не проверенные, не испытанные по нескольку раз, Боже мой!

Ему бы на закваску щепоть такой ошеломляющей, законченной ясности, такого величия, такой проникновенности мысли, такой ослепительной глубины...

А вот он набрался нахальства прибрести с пустячком в это святилище первого русского гения...

Стыдясь своей кропотливости, сердясь на себя за этот глупейший пустяк, подворотившийся кое-как под несколько заленившееся перо, он промямлил совсем невпопад:

— Отличные булки, должно быть.

Пушкин мелким пружинистым шагом подбежал проворно к дверям и дёрнул широкую ленту звонка:

— Душистые, румяные, хрустящие корочкой даже на вид, а сверху точно обсыпаны пудрой.

Будущее страшило его, как только он ставил себя рядом с Пушкиным. Какое служенье! О чём он? Его спотыкливое творчество изойдёт пустяками, достойного, крупного, вдохновенного, пусть не равного, однако всё-таки близкого к единственным творениям блестящего Пушкина ему никогда не создать, не откликнуться так же непринуждённо, легко на всё в мире и в себе самом, то есть до последнего звука на всё. И не заводится у него никакого великого замысла, нигде не слышится подобных огненных сил. Всё, решительно всё у него одни пустяки! Лишь вечно тоскует душа по единственному, большому труду.

А Пушкин подёргал ленту звонка сильней и весело заключил:

— И всего на тридцать копеек пять штук!

Ему стало неловко, что, выслушав импровизацию Пушкина, смеет думать и горевать о своём. Взглянув стыдливо в эти зоркие озорные глаза, он вдруг испугался и торопливо спросил:

— А вы не позабудете, Пушкин?

Пушкин воскликнул:

— Ага! А говорил, что не станешь! Как же, ты-то не станешь! Ты же лакомка, Гоголь! Нарочно велю подать тебе две! Так хороши, что сами собой растают во рту!

Он переспросил, беспомощно моргая отчего-то потяжелевшими веками, обмирая, теряясь в недоумении:

— Вы это о чём?

Пушкин захохотал, сверкая полным оскалом белых зубов, ещё раз сильно дёрнув ленту звонка:

— Да о булочках, о булочках, Гоголь! Рад, что купил?

Ом отворотился и хмуро промолвил:

— А я о Вольтере.

Пушкин заливисто захохотал, выкрикивая слова:

— Что о Вольтере-то, что?

Он заговорил, начиная не на шутку сердиться, нетерпеливо, непривычно и неожиданно громко, как редко когда говорил:

— Я спрашиваю, вы не позабудете то, что сказали сейчас о Вольтере? У вас так умно и так метко всякое слово, что иное стоит лучше ваших стихов, и, коли забудете, мне это жаль.

Пушкин два раза кряду длинно дёрнул ленту звонка, затем кратко ещё и ещё, очевидно напав на хорошее настроение, вызванивая какую-то трель:

— Как можно забыть, о судьбе Вольтера я размышляю всю жизнь.

Он смутился и вдруг попросил:

— А булочек лучше бы три.

Пушкин сорвался с места, толкнув ногой дверь:

— Э, да у нас скорее сбегаешь сам.

И тотчас легко и беспечно исчез.

Он долго смотрел на закрытую дверь, точно изучал её форму и цвет. Он так и знал, что с Пушкина слетит наважденье, соскочит тоска и тот вновь заискрится, вновь оживёт. Разве с Пушкиным могло приключиться иначе? Он был убеждён, что Пушкину не могло не писаться всегда, в любом настроении, в любой день и час. В уме Пушкина созревали и пенились несметные замыслы, он в этом не сомневался и долю секунды, такие, каких не созревало в его тугом уме. Может быть, иными днями, как нынче, так не писал, как бы хотелось, как виделось в окрылённой душе, в полную силу и в полную сласть, оттого и свалилась хандра. Должно быть, деревни хотелось, покоя, опалых листьев да пустынных полей, осени, верно, с нетерпением ждал: «осенняя пора, очей очарованье».

Он вдруг вскочил и скользнул украдкой к дивану. С ближней полки, на случай, если Пушкин войдёт, не взглянув на заглавие даже толком, выхватил толстую книгу и держал её бесполезно в мелко дрожавшей руке, готовый раскрыть где попало при первом же шорохе быстрых шагов, а сам с жадностью нагнулся над оставленным на верху конторки листом.

Неразборчиво, нервно, поспешно, в разные стороны мчались тонкие строки. Слова замараны то все сплошь, то сердитой неровной чертой. Над зачёркнутыми словами мелко вписаны новые, но и эти попытки более чётко выразить свою мысль вновь и вновь перечёркивала решительная рука.

Должно быть, всё это непокорное место, перепачканное, по правде сказать, неразборчивое, слепое вконец, было тут же переписано наново, почерк бежал ясней и спокойней, фразы ровней выливались одна за другой, однако эти ровные фразы были перемараны вновь, и над ними снова нарастали поправки, точно гряда за грядой. Одна мысль едва была начата, вместо полного слова в одиночестве сиротели две первые буквы, верно, это он некстати вломился и помешал дописать.

Хмурясь от чувства гнева и вины, слушая чутко, что у него за спиной, он разбирал торопясь:

«Чарский был один из коренных жителей Петербурга. Ему не было ещё тридцати лет...»

Далее невозможно было понять из замазанных и наново вписанных слов, женат или не женат был этот выставленный загадочный Чарский. Какой замечательный труд! Какое упорство в отыскании единственного, самого верного слова! Нет, такого рода рукописей пока что не завелось у него. Он всё спешил, спешил неизвестно куда, всё хватал на лету мысль и слово. Доколе же определено ему всё спешить неизвестно куда и скитаться напрасно, без созрелой, высокой мысли?

Времени не оставалось копаться в себе, он себя оборвал. Ему представлялось, что он страшно давно торчит перед запретной конторкой, зачарованный этим чуть на вид не испорченным, упорно испещряемым, наполовину испещрённым листом. Пушкин должен был вот-вот возвратиться от домашних хлопот в кабинет. Он страшился, что будет застигнут врасплох, однако любопытство разгорелось посильней опасений, он переложил в левую руку толстую книгу, пропустил несколько совершенно неразборчивых слов и с наслаждением дочитал:

«Жизнь его могла быть очень приятна, но он имел несчастье писать и печатать стихи. В журналах звали его поэтом, а в лакейских сочинителем...»