Валерий Есенков - Совесть. Гоголь

А Пушкин закружил, засмеялся, подскочил, присел рядом с ним, стиснул железными пальцами его благодарную руку, нагнулся очень близко к нему, тряся головой от смеха и возбуждения, и сыпал прямо в лицо:

— Это, брат, стоит донкихотских похождений! Верь мне: стоит, чёрт побери!

Обхватил неловко за плечи и выдохнул в самое ухо:

— Бери, пока не раздумал.

В душе его сделалось очень серьёзно. Он вымолвил с дрожью, бледнея, вложив в одно слово и благодарность, и состраданье, и преклоненье, и страх, что раздумает и возьмёт, и любовь:

— Беру!

А Пушкин, должно быть, увлёкся, живые глаза разгорались огнём вдохновенья:

— Пусть твой герой сойдёт в российскую преисподнюю да проедется в бричке кругами нашего ада, не измышленного гением, но сущего на земле, в самой натуре вещей.

Сервантес и Дант — это фрак, брусничного цвета, с искрой?!

А впрочем...

Он почувствовал приближение Бога. Он утвердился бесконечно, что станет творить. Он знал, что создаёт доселе неслыханное, именно то, чего никто из великих, из величайших не создавал. Страх-то какой! Однако ж вперёд, перешагнув через страх! Вперёд и вперёд!

Одно копошилось сомненье, и, сидя недвижимо, принагнувшись под тяжёлой рукой, он негромко спросил:

— Сюжет превосходный, да пахнет пародией. Мыслимо ли, пристойно ли мне пародировать великого Данта?

Ласково щурясь, сверкая зубами, Пушкин без промедления опроверг:

— Ну, это, брат, вздор! Дант на такой высоте, что, каким тоном ни возговори, оскорбить и унизить невозможно его пьедестал. А ты лучше думай о том, чтобы сравниться с ним и, может быть, его превзойти!

И он уже сам загорался огнём вдохновенья да возможностью тайных сравнений:

— Тогда в спутники своему подлецу дам я смешного лакея, лучше, может быть, двух, чтобы не слишком уж пахло, однако пародией это не будет, ни-ни! Да во всём этом отыщется серьёзнейший смысл!

Так беседуя с Пушкиным, продолжая с увлечением развивать свою мысль, не различая почти, сидит ли по-прежнему в тесном доме Баташёва или воротился к себе на Никитский бульвар, Николай Васильевич между прочим подумал: «Человек не святой, и потому для всякого человека живую святыню необходимо в сей жизни иметь...» Он всё хотел проникнуть, остался бы стремительный Пушкин доволен вторым томом той самой поэмы, сюжет которой так отчётливо подсказал, что бы Пушкин подумал, что бы Пушкин решил?

Вдруг щемящее, тоскливое, обречённое с размаху толкнуло его. Было всё решено. Даже мнение Пушкина было бессильно. И рядом, быть может, караулила смерть. Он захлебнулся:

— Зачем, для чего умирать? Пусть горят огнём «Мёртвые души», а я могу, могу, могу ещё жить! Могу жить даже без них! Мало ли дел человеку без творчества приготовил Господь на земле!

Он метался, ему не было места, ужас душил, заставляя то стонать, то вскрикивать, то замирать. Он споткнулся о стул. Он ударился боком об угол стола. Он налетел на одиноко стоявшее зеркало. Зеркало покачнулось, сверкнув отраженьем, и молча встало на прежнее место. Испитая голодная белая маска лица выступила в пустой черноте. Глаза неопределённо торчали. Волосы перепутались, повисли бесформенным комом. Со слезами, беспомощно закусилась губа. Он глядел, не узнавая себя. Недавно ещё он был розовым, смеющимся, молодым и вот сделался похожим на дохлую мумию. Но он хотел оставаться живым. Ему было невыносимо и стыдно глядеть на эту потухшую маску, скрывавшую то, другое, розовое лицо. Он поднял с подзеркальника щётку с длинными редкими зубьями и запустил их медленно в волосы, пытаясь в то же время выставить из-под маски то, другое, розовое лицо и дать себе вид попристойней. Волосы текли и ложились ровными прядями. Он почему-то сказал:

— Ну что ж...

И вдруг всю массу волос зачесал не на левую сторону, как носил всё последнее хмурое время, а на другую, как зачёсывал в юности, однако потухшая маска, скрывавшая то, другое, розовое лицо, отчего-то не стала моложе, может быть, оттого, что маска была. Из немого стекла она глядела печально и строго. А он стоял перед этим равнодушным стеклом, занимаясь никому не нужной причёской, и думал о том, что глупей занятия в такой час вообразить невозможно, поскольку час наступил роковой. Но глупость сама по себе была хороша, утихомиривая смятенную душу. Дикий страх перед будущим отступал, опускаясь куда-то на дно, и там прилёг, свернувшись клубком, точно пёс, давая знать о себе одной только строгостью взгляда.

Замысел его был прекрасен. Пушкин подарил ему истинный клад. Большего для него и Пушкин сделать не мог. Что именно? О чём он? Ах да, Пушкин был не в состоянии переменить ему самую душу и подарить иную судьбу. Судьба у него обнаружилась совершенно своя. «Мёртвые души» не могли написаться иными, и если напишутся, то...

В передней пронёсся говор и шум. Во всю прыть заспорили голоса. Один был грубый и властный, другой почтительный, тонкий, смешной.

В нём всё передёрнулось, перекосилось от этого шума. Николай Васильевич уже знал, что ему хотят помешать, что ему, может быть, помешают, если не справится с новым нахалом его добросовестный, но ещё слишком хлипкий Семён. Вон как напорист и крут был голос нахала! Вот уже голосишко Семёна становился плаксивым. Николай Васильевич бросил в отчаянии щётку. Она свалилась. Кость рукоятки стукнула об пол, как выстрел. Он шарахнулся в сторону. Ему было необходимо деться куда-нибудь, лучше бы в мгновение ока вылететь вон, хоть в трубу. А полотнище двери так и хряснуло о косяк. Твёрдым шагом кто-то гнался за ним. До стола оставалось полшага. Он стремительно подался вперёд, плутовато юркнул в рабочее кресло, схватил сухое перо, делая вид, что совершенно, решительно, со всей головой, с утра до позднего вечера занят самым тщательным и самым неотложным трудом над всем, над всем, над всем!

Однако рукопись была убрана. Он неловко зашарил несмелой рукой, отыскивая хоть какой-нибудь клок, пригодный на то, чтобы без смысла и толка вперить в него испуганный взор.

Ни малейшей бумажки не было близко!

Тогда он взмахнул бесполезным пером, помедлил, подержав его несколько в воздухе, как будто случайно поймал на лету, аккуратно воткнул на прежнее место и любезно поворотился к тому, кто посмел нарушить его строгое одиночество, не спросясь у него.

Его строгое одиночество нарушил Погодин.

Николай Васильевич понял, что нынче ему недоставало только Погодина, и сделался совершенно спокоен.

Глаза Погодина рдели тревогой, широкие губы змеились неподдельным участием, голос после краткого крика с Семёном старался быть ласковым, тёплым, каким бывать не умел:

— Здравствуй, ты как?

Погодин поймал его застывшую руку и не выпускал из своей, точно врач или решился её отогреть.