Валерий Есенков - Совесть. Гоголь

Продолжая свой труд, Порфирий на миг одаривал светом своих чистейших, прямо ребяческих глаз:

— Книги учат прощать, пониманием, верно, то есть, я думаю, тем, что узнал, из какой причины исходят поступки людей, и после того не можешь или не смеешь ненавидеть или сердиться на них. Ваши книги, брат мой, в особенности, даже и очень, без лукавства правду сказать.

Тут, на время оставив набор, с уважением оглядывая молчаливого своего собеседника, Порфирий вытягивал руки перед собой:

— Вас я давно привык уважать за талант ваш, коим славится отечество наше. Природа слишком скупа на такого рода людей. На свет природа производит их веками, то есть по одному, много-много два или три за столетие, зато такого рода людей и помнят века. Знатность, богатство, минутная слава — всё это хлам, вот как обрезки бумаги, суета, перед истинным-то талантом просто ничто, как перед книгой те же клочки. Вы, я гляжу, ценить себя подчас изволите низко, ровно какое затмение находит на вас. А это неверно, нехорошо. Имя ваше не промелькнёт да погаснет, как шутиха-снаряд, не рассыплется беглыми искрами в прах, не канет без памяти в Лету. Жить ему вечно, в этом вы мне поверьте, да ещё какие века!

Выбрав палец почище, Порфирий осторожно почёсывал им в бороде, обдумывал что-то, покусывая палец боковыми зубами, произносил наконец:

— Что-то не уразумею я, брат мой, точно бы нет в вас покоя, полноты, равновесия духа, точно не вами писаны ваши же книги... Нехорошо это, брат мой, нехорошо.

Он морщился, щурил, однако не прятал глаза:

— Да, но многое, многое писано скверно, как не видать.

Прихлопнув в ладони от удивления, Порфирий светло улыбался ему:

— Ваши книги сотворены вами, вам этак и положено мыслить об них, должно быть, и сам Господь весьма недоволен твореньем своим, ибо всякое созидание многотрудно, это уж так.

Мысль о несовершенстве земного жила в нём и нисколько не поразила его, однако сравненье представлялось чрезмерным, и он, с подозрением вглядываясь в монаха, не шутит ли, не издевается ли над ним, серьёзно напоминал:

— Слыхали, что обо мне пишут журналы?

Перевернув страницу оригинала, Порфирий вновь принимался за кассу, он же, болезненно морщась, в душе страдая и мыкаясь неистребимым несовершенством своим, глухим уже голосом повторял:

— Сквернейше пишут журналы, брат мой, похуже меня разве только нынче Булгарин, да и тот, не в пример мне, хотя бы сам себя на все корки хвалит, а я...

Порфирий поглядывал на него с укоризной и, держа нужную литеру на весу, готовясь вставить её на место, покачивал головой:

— Так что же, что скверно пишут журналы? Сами вы знаете: глупость одна!

Он возражал, слабо отмахиваясь похолодевшей рукой:

— Не утешайте меня, брат мой, я верю журналам. И в глупости много истинной правды понасказали они обо мне, что ж заноситься и правды не слышать. Горька она, эта правда, однако ж никогда и не бывает правда сладка.

Наморщась, Порфирий бормотал, в каком-то слове переменяя буквы местами, исправляя ошибку свою:

— Что ж ты, милая, вошла не туда.

Он же продолжал отрешённо, пристально вглядываясь в себя, не фальшивил ли он, в самом деле не заносился ли в себе:

— Чем горше правда, тем лучше, вернее на пользу творящего духа, и многое, многое в себе разобрать помогла.

Порфирий вдруг сильным движением рассыпал набор:

— Вы сами себя заставляете верить, брат мой, однако не верите им, не можете верить и не должны. Каждый человек живёт своим разуменьем. Никто его не наставит, никто за него не решит, как ему жить. И силы душевной нельзя ни у кого призанять, вам свою силу надо искать, то есть, хочу я сказать, вы должны в себе вашу силу увидеть, она же в вас есть, ого-го!

Распрямлялся и сдёргивал с себя ремешок, так что прямые волосы упадали с обеих сторон и лицо становилось серьёзней и словно уже, как нож:

— А уж когда вам охота слушать кого, так надобно слушать немногих.

Свёртывал ремешок и совал его в карман своей рясы, и золотистые искры вспыхивали в синих глазах, и добрый рот широко улыбался:

— Хотите, я вам одну историю расскажу? История эта приключилась со мной.

Он волновался, страстно любя все истории, в которых ему виделась жизнь и сам человек:

— Хочу, говорите скорей!

Порфирий приглаживал волосы худой широкой ладонью и бережно снимал с груди домотканый передник:

— Эта история и поставила меня в жизни на самое нужное место. Быть может, она-то и даст вам понять, что в жизни книги и что их творец, человек.

Лицо Порфирия делалось ласковым, добрым, каким никогда ещё не бывало при нём.

— Однажды стояли мы лагерем летней порой. Мне пришлось дежурить. По этому случаю я один находился на линейке. Прислуга, как и положено по инструкции, была по местам, фитили курились у заряженных пушек. Вдруг вижу, с большой дороги своротила коляска. Она катила прямо на батарею. Остановилась шагах в десяти от меня. Из коляски живо выпрыгнул молодой человек невысокого роста, кудрявый, с быстрыми, умнейшими, пронзительными глазами. Молодой человек ко мне подошёл, почти подбежал и слегка поклонился: «Позвольте узнать, говорит, где я полкового командира могу отыскать?» Я ответил: «Их превосходительство отсюда вёрстах в трёх будет, в другой деревне». И принялся изъяснять, каким путём проехать к нему. Молодой человек вежливо поблагодарил меня за услугу и хотел удалиться, однако вдруг я почувствовал симпатию необыкновенную и спросил: «Извините меня за нескромность, я желал бы узнать, с кем имею удовольствие говорить?» Молодой человек ответил мне кротко: «Пушкин». Я так и вскрикнул: «Какой?» Молодой человек ответил, уже улыбаясь чему-то: «Александр Сергеевич Пушкин». Я красный, должно быть, сделался от восторга, уши горят, руки нелепо так по воздуху машут: «Вы Александр Сергеевич Пушкин, наш поэт, наша гордость, честь, слава, совесть, автор «Фонтана» и «Людмилы»?» Он засмеялся, показывая белейшие зубы. Я же гаркнул по праву дежурного офицера: «Орудие! Первая — пли!» Выстрел грянул. «Вторая — пли!» Грянул второй. Тревога сделалась. Офицеры, солдаты высыпали на плац. Прискакал командир батареи, разузнал и тотчас известился, в чём было дело, и принялся грозно этак меня распекать, по своей привычке не слезая с коня, тогда как я офицер. Пушкин просил его меня пощадить, однако это не помогло. Меня отправили под арест. После ареста я тотчас же вышел в отставку. Моя прежняя жизнь в одно мгновение мне опротивела. Я сложил с себя светское звание и отправился в монастырь. В монастыре печатаю с помощью Божией книги, каковым занятием и уничтожил в душе своей все сомнения. Убеждён я, что правильно поступил и что иначе поступить просто не мог. Примирился я с жизнью, всегда весел и бодр, могу это сказать о себе. А без Пушкина, без той канонады где бы я, что бы я теперь был? — Останавливался и вдруг говорил с возмущением: — А вы-то, пораздумайтесь только, брат мой, вы же пишете их, эти книги, которые я-то имею возможность только печати предать! Вам ли не уладиться с жизнью! Вам ли вечно весёлым и бодрым не быть! Вам ли в журналах искать чужого ума о себе!