Валерий Есенков - Совесть. Гоголь

В ответ он с большим сомнением качал головой:

— То-то и есть, что пишу. Это, брат мой, ужасная ноша душе, и снести эту ношу может разве святой... или уж тот, кто совсем себя потерял, креста на ком нет.

Порфирий глядел, придя в изумленье:

— Писатель служит доброму делу. Возле писателя и всё становится чище, ежели он, разумеется, совесть не растерял. Желаете сделаться ещё лучше, выше, добрее — так с Богом, на многую пользу читателям вашим, однако же попрекать вам себя нечем!

Слёзы его наконец истощились. Он очнулся и вытер лицо, которое показалось ему нехорошим и дряблым, вытер тоже нехорошим, измятым платком. Он ощутил себя стариком, которому жизни оставалось немного. Поздно, поздно что-нибудь делать с собой, если прежде ничего не успел, и было бы лучше всего конец жизни провести в тишине и покое, где нынче единственно не водится грех и где бы и он наконец не грешил, однако и это не далось бы ему, как далось простому монаху и книжнику, нашедшему утешительное дело своё, он же до этаких лет всё не знал, что делать с собой, и долгое дело его приносило ему терзания неизбывные и тяжкую муку души.

Едва подумав об этом, он вполне ощутил своё безмерное горе, и дух его исчерпал свои силы, иссяк, бессилие сковало его, шевельнуть рукой, передвинуться представлялось ему невозможным, да и шевелиться, двигаться он не хотел, а сидел с опущенной головой, уронив непослушные руки на стол.

Вот притащился он к Порфирию за советом, как жить, а Порфирий в могиле уже, и он вновь предоставлен себе одному, и вновь в противоположные стороны потянули неотвязные мысли о том, как ему поступить.

Он хотел бы писать и бросить написанное. Он должен был ехать на юг и без промедления возвратиться на север, в Москву. Он знал, что должен подняться, двинуться, куда-то пойти, иначе эти несогласные мысли непременно одолеют его, высосут без остатка всю его волю и раздавят его, однако сидел, точно камень, оставленный при проезжей дороге, по которой взад и вперёд мчатся вскачь счастливые путники, — самая необходимость подняться представлялась неисполнимой.

Это состояние полнейшего онемения ему было знакомо слишком давно, поскольку не раз доходил он до тех крайних пределов отчаянья, когда самая смерть улыбалась беззубо, маня избавленьем от бед. Годами учился он стряхивать подобное онемение с тела, с души. Для вида он словно бы поддавался ему, продолжая сидеть неподвижно, бессильный и согбенный, как дряхлый старик, приткнувшийся на завалинке такого же ветхого домика, брошенный беспечными внуками, позабывшими подхватить его под руки и с бережливостью и почтением отвести дедушку в дом, однако сначала понемногу, затем уже настойчиво, с твёрдостью он говорил себе, что ему во что бы то ни стало необходимо подняться, напоминая, что и прежде победа всегда оставалась за ним, уверяя себя, что он всё же сильнее всех необъятных несчастий своих.

Онемевшее тело начинало мало-помалу опоминаться, не так уж невозможным представлялось встать и пойти.

И вот уж он принялся понемногу сдвигать пальцы рук и вдруг стиснул все пальцы в кулак.

Лицо его мучительно напряглось.

Он всё сидел, как старик, потерявший надежду на жизнь, но слабое тело уже начинало потихоньку повиноваться ему.

Тогда он решительно поднялся и стал умываться.

Вода освежила его и придала ему сил.

Он заметался по тесной каморке. Всё нестерпимей хотелось избыть ненавистные свои колебанья. Пора, пора было выбрать свой путь. Воля приготовлялась исполнить любое решение, оставалось только решить что-нибудь, однако решение всё ускользало, как прежде, и неопределённость маяла его дотемна.

Тогда он завязал распустившийся галстук и почти бегом побежал к настоятелю [40] ...побежал к настоятелю, — Макарий (Михаил Николаевич Иванов, 1788 — 1860) — старец Оптиной пустыни, иеросхимонах, основатель вместе с супругами Киреевскими Оптинского книгоиздательства. .

Отец настоятель встретил его любезно.

Он со смирением принял благословенье и сорвавшимся голосом произнёс:

— Отец мой! — От долгого молчания голос прозвучал едва слышно. Он поспешил возвысить его. Получилось нестройно и с хрипом: — Выехал я из Москвы, направляясь в Одессу, думая на берегу южного моря поправить шаткое здоровье моё, однако тяжек мне этот путь, продолжать его истощаются силы, затмился мой дух. Укажите, что делать грешному мне?

Отец настоятель примирительно улыбнулся:

— Когда путь ваш начат, с именем Господа продолжайте его.

Он ушёл, готовый ранним утром отправиться в Васильевку, но готовности этой недостало даже до близкого вечера. Казалось, никогда прежде не приключалось с ним такого расстройства. Множество раз оставлял он начатый труд и сломя голову бросался в дорогу, с жадным намереньем понабраться в ней сил и с новой энергией далее двинуть перо, едва воротившись домой, и вот брошенный труд звал его, а он по какой-то причине должен тащиться в обратную сторону, Бог весть на какое долгое время отодвигая его.

Он иззяб в полутёмной гостиничной келейке, освещённой только лампадой, тоскливо трепетавшей в углу. Жуткая тишина погребала все звуки. Ему чудилось, что уже никогда не воротится он к труду своему, если без промедленья не окончит его, но ему было указано именем Бога, что он должен ехать туда, куда начал свой путь.

Он сложил чемодан и постарался не думать о необходимости возвращенья в Москву. Он повёл себя так, точно и не плелось в его душе никаких колебаний: мужественно вчитывался в благодатные тексты Евангелия, раскрывая в разных местах наугад, или творил благодарственную молитву громким голосом, чтобы вернее ободрить себя, испрашивая милости об одном: собрать его силы на труд.

Однако душа пылала по-прежнему. Всё ей чудились страшные катастрофы в долгой дороге на юг, а там как на грех и с «Мёртвыми душами» непременно должно было что-то стрястись.

Он отмахивался от леденящих предчувствий, но от его беспокойных усилий предчувствия становились сильнее, временами обращаясь в панический ужас, так что он упадал ничком на постель и с головой зарывался в подушки, точно верное спасенье его таилось в них.

По причине этих мучений он не заснул всю ночь. Бессонница измотала его. Лицо осунулось и поблекло, точно перед тем он долго и тяжко болел. Жалко обвис унылый нос. Тёмные тени залегли под глазами.

Он исповедался после утренней службы и вновь пришёл к настоятелю.

На этот раз лицо пастыря показалось ему недовольным.

Он замялся, хотел повернуться, чтобы, не вымолвив ни слова, двинуться вспять, однако испугался новых толков, смятений пуще всего и чужим голосом выдавил из себя:

— Отец мой, вчера я сказал вам не всё.

С чуть приметной иронией отец настоятель прервал его речь: