Валерий Есенков - Совесть. Гоголь

— Двадцатого, значит.

Он умело изобразил равнодушие.

— Буду работать с утра, так к полудню, стало быть, ненадолго.

И с нетерпением прождал оба дня, и от волнения не умел прикоснуться к труду, вновь безуспешно перебирая клочки да с усилием читая Евангелие, что уж был истинный грех, и на третий день с утра стоял за конторкой в темном своём сюртуке, в бархатном зелёном жилете, в тонких коричневых брюках, однако перо его оставалось сухим, он слишком часто оглядывался на дверь, прислушиваясь к малейшему шуму, слишком часто выглядывал то в одно окно, то в другое, хватая глазами всякую мелькнувшую тень, и наконец до того взволновался, точно это будущее должно было явиться к нему на поклон или от этой встречи ожидалось что-то невероятное, необычайное, как ни чувствовал сердцем, что на самом-то деле всё окажется удивительно просто и страшно.

Он услыхал их около часу, отчего-то прозевав у окна. Легко и слабо пропела дверь на крыльце. Две пары шагов недружно пошли от неё. Одна пара, пошаркивая, частила и несколько забегала вперёд. Другая переступала до крайности редко, разом перегоняя вдруг первую и точно всякий раз после этого поджидая её.

Ему стало тревожно от звуков этих непонятных шагов. Он так и вперился в свою раскрытую рукопись и с молниеносной быстротой прочитал:

«Поварчонок и поломойка бежали отворять вороты, и в воротах показались кони, точь-в-точь как лепят или рисуют их на триумфальных воротах: морда направо, морда налево, морда посередине. Свыше их на козлах кучер и лакей в широком сюртуке, подвязанный носовым платком, за ними господин в картузе и шинели, закутанный в косынку радужных цветов. Когда экипаж изворотился перед крыльцом, оказалось, что был он не что другое, как рессорная лёгкая бричка. Господин необыкновенно приличной наружности соскочил на крыльцо с быстротой и ловкостью почти военного человека...»

Ужасом оледенило его — до такой степени всё написанное им показалось нехорошо, до того переправить уже невозможно, однако он ещё имел силы с судорожным размахом уткнуть в чернила перо и с поддельным вниманием приблизить кончик к бумаге, чтобы после поварёнка и поломойки, бежавших к воротам, зачеркнуть запятую, капнуть точку на её место, зачеркнуть ни в чём не повинный союз и переправить предлог на заглавную букву.

Он силился проделывать эти пустые движения сосредоточенно, неторопливо и важно, а рука сама собой так и порывалась куда-то, перо возносилось, маленькая буковка двоилась, смеялась, дразнила его, он же сердился и хмурился, с тревожным старанием целясь в неё, точно в муху из пистолета стрелял, и с обмирающей жадностью слушал, как шаги на мгновенье затоптались под дверью, не тотчас отворили её и не тотчас вошли.

Он ещё сумел заставить себя подождать, пока Щепкин весело вскрикнет с порога: «А вот и мы!» — помедлил над рукописью, с показной неохотой положил на подставку перо, слыша, как Щепкин бойко топтался у него за спиной, тогда как другие ноги молчали, оборотился, насупясь и сгорбясь, и подставил себя широким объятиям, наблюдая, как глаза Щепкина с усиленным вниманием скользнули по нему и скрылись в приспущенных веках, как осторожно сияло круглое лицо, а щёки тряслись и какими-то белыми комьями подступали к ушам, вместе с тем ощущая его влажные губы, молниеносно подумав, каким это чудом старому лицедею удавалось так успешно бороться с разрушительной старостью, которая обнаруживалась лишь в тяжёлом дыхании, и тут же с испуганной напряжённостью покосился через плечо Михайло Семёновича.

На пороге спокойно стоял великан. Громадная голова покоилась на могучих плечах, выдавалась вперёд широкая грудь, лицо представилось мордой доброго льва: высокий лоб забирал сильно вверх, далеко подо лбом мясистый нос опускался выступом вниз, с печальной мудростью прямо и твёрдо глядели небольшие глаза, до самых плеч волнистой гривой спадали уже седоватые обильные мягкие волосы, сочные губы прятались в курчавой, по нынешним временам запретной бородке.

Намереваясь прежде выжидающе, довольно подробно побеседовать с Михайло Семёновичем о самых пустых мелочах, он изумился исполинскому росту, несколько сбился, мимолётно ответил на ласковый поцелуй, которым наградил его Щепкин, и нетерпеливой рукой чуть отстранил пухлую грудь от себя, невольно любуясь, как великан поклонился с изысканной грацией, как при этом на глаза великана упала тяжёлая прядь, как великан откинул её округлым движением очень крупной, однако женственно узкой руки, угадывая и задушевность, и обаяние, но и силу во всей этой мощной, однако будто и несколько рыхловатой статуре, с некоторым опозданием заслышав заливистый смех:

— Вот, рекомендую: Иван Сергеич Тургенев, желает видеть тебя.

Очень захотелось вдруг выступить с неприступным видом учителя, поучить и наставить явный, однако ж ещё только начинающий талант, предостеречь своим опытом от обыкновенных при всяком начале ошибок, напоить своей мудростью, уберечь и возвысить, наречь и в ученики, коли станет об этом просить, но уже покорила его эта задушевность и сила, давая понять, что роль наставника брать не годилось, да и какой он наставник после скандала «Выбранных мест», и он шагнул навстречу с каким-то внезапным весельем, тепло пожал крупную, удивительно мягкую руку и дружеским тоном вымолвил то, что приготовился произнести равнодушно:

— Нам следовало давно быть знакомыми.

Тургенев весь просиял и сделался похож на большого ребёнка, бледноватые щёки вспыхнули жгучим румянцем, рот улыбнулся так горячо и открыто, что повеяло чистотой и застенчивостью, и он призабыл свои жесты и фразы, приготовленные в эти два дня, довольно громко сказал, щедрой рукой обведя кабинет: «Будьте как дома», — проследил, как Тургенев поклонился ему в другой раз, не одной головой, а всем своим высоченным станом, подхватил под руку, усадил на диван и тотчас поместился рядом, вертя головой, перебегая испытующим взглядом с одного на другого, следя, как Щепкин уверенно втиснул своё жирное тело в кресло напротив и расплылся в блаженной улыбке, а Тургенев уставился на него восхищённо и робко. Ему был неловок и сладок этот восторг, он стал общителен, прост, как ни с кем давно уже не бывал, и с искренней лаской припомнил:

— Давным-давно писал я о вас...

Тургенев вдруг отозвался неожиданно высоко и певуче:

— Анненков передал мне слишком лестный ваш комплимент. — И залепетал, обрываясь, смущённый чуть не до слёз: — Я... право... ничем... ещё не заслужил... Мы писатели трудного, переходного времени... Нам слова вещего сказать не дано...

Вспомнив некстати, что копошилось намеренье явиться строгим учителем, он не без важности перебил:

— Полно, Тургенев, я читал ваши «Записки охотника», и, сколько могу судить, талант у вас есть, может статься, что талант замечательный, мне многое обещает он в будущем.