Валерий Есенков - Совесть. Гоголь

Он колебался, открыть ли ему свои мысли, ибо спорить он не любил: в споре не удаётся никого убедить, в споре всякий остаётся при своём убеждении, в споре становится чужд человек человеку, уже между ними не до братства, не до братской любви. Одна мысль о поэме, которую не с кем пустить в Петербург, принуждала его поддерживать неприятный ему разговор, и он силился оставаться спокойным:

— «Ревизора» и «Бульбу» писал я почти одновременно. В своём сердце искал и нашёл я Тараса. В этом старом казаке воплотилась вся неутолённая жажда моя завидеть на белом свете русских богатырей.

Снисходительно улыбаясь в ответ на это признание, как улыбаются в ответ на бессвязный лепет ребёнка, Белинский с обыкновенной своей горячностью подхватил:

— Полно вам, Гоголь! Поэту и знать не дано, откуда берёт он свои бессмертные образы! Ваш Тарас — представитель жизни целого народа, целого политического общества в известную эпоху жизни. Его породило общество, составленное из пришельцев разных племён, из удалых голов, бежавших кто от нищеты, кто от родительского проклятья, кто от меча правосудия. Это общество имело один общий характер, его связывал крепкий цемент. Наше время иное — время денег, бездарности и чинов. Откуда взяться Бульбам среди городничих? Где то гнездо, откуда бы в наши скудные дни вылетели гордые, крепкие, аки львы? Ведь вы именно такого рода героя, гордого, крепкого, обещаете нам?

К нему подкрадывалась тоска, а к ней примешивалось тёмное озлобление. Его благороднейший замысел убивали у него на глазах. Второй том, особенно третий виделись ему светлее и чище, чем первый. Главнейшими должны были сделаться эти два тома в необъятной поэме его. Поэма не существовала без них. И потому с хладнокровным убийством поэмы он примириться не мог, не хотел. Что было делать ему, если бы вздумал поверить, хотя бы на миг, что его критик прав, что ни малейшей возможности ниоткуда не слышится, чтобы взрасти и подняться русским богатырям среди гнусной пошлости и презренной мелкости жизни, что неоткуда вылететь гордым и крепким, как львы, когда каждый из нас в своей душе богатырь? Что было бы с ним, если бы из поэмы своей он вытравил эту мечту о новых богатырях, поднявшихся всюду по русской земле, едва заболит наше сердце и заплачет о ближнем? Да, решительно нечего было бы делать ему! Первый том повторился бы сперва во втором, затем в третьем томе! Он обрёк бы себя пополнять скучную галерею небокоптителей. Он до старости лет переписывал бы себя самого. Из творца дивных образов ему предстояло обратиться в добродетельного ремесленника, который, как и он затворившись в своей конуре, добросовестно тачает игрушки, петушков, да барашков, да волка с лисой, друг на друга похожих как две капли воды, на потеху взрослым, на потеху малым детям.

Гордость его возмутилась. Зачем? Из чего? Ничего такого не находилось во всём белом свете, ради чего он бы решился предать свой несравненный, ослепительный, свой душу греющий замысел. Без способности творчества самая жизнь становилась для него невозможна, для Белинского тоже, как он его понимал. Отчего же Белинский не расслышит в нём этой жажды творить? А Белинский не слышал, смотрел отчуждённо и хмуро, и он должен был своё творчество, своё право на жизнь отстоять от наветов холодного разума, однако, ему на беду, охваченные смятеньем, мелькали и рассыпались слова. Единственным, самым неопровержимым, самым сильным доказательством несомненной его правоты была бы поэма, завершённая, оконченная вся, целиком, в трёх томах, тогда как поэма его сделана была ещё в самом начале. Ему предстояло собраться с духом, очиститься и окрепнуть душой, прежде чем решиться продолжать поэму, да как продолжать, когда из неё с такой горячностью и презрением вынимали самую душу?

Бросаясь успокоить, утешить, ободрить себя, он лукаво напомнил себе, что Белинский ничему хорошо не учился. Так способен ли мало и кое-как учившийся человек обнять мыслью своей целый мир, как он обнимал? Не должно ли всякое мнение этого человека поневоле являться на свет ограниченным, даже поверхностным, даже смешным иногда? Очень хотел бы он думать так, да слышалось где-то в чуткой душе, что с какого-то боку Белинский оказывался удивительно прав, ведь сомнения в поэме копошились давно. Оторопь оцепенила его. Пусть его замысел был неогляден, что же он мог разглядеть? И лицо у него побелело, и ладони сделались влажными, и заговорил он неожиданно для себя каким-то неспокойным, умоляющим голосом:

— Вот трактуете вы, что у нас не завелось ещё всемирного содержания и по этой причине мне не видится надобности продолжать мой начатый труд, однако разве, по вашему мнению, деньги и чины обесцветили, обескровили, омертвили отдельного человека только в нашей бедной Руси? Разве у одних только нас человек обратился в постыдную пошлость и дрязг? Разве приобретенье и ложь опутали одних только русских людей? Разве это несчастье одного только нашего скудного времени? Разве у одних только нас приобретенье и чин позабрали верх над высшими устремленьями, которыми только и жив человек? Разве не подобное нынешним бедам помрачало умы во времена Петрония [68] Петроний Гай, по прозвищу Арбитр (ум. в 66 г.) — римский писатель-сатирик, приближённый императора Нерона; ему приписывается авторство романа «Сатирикон». римского, затем Сервантеса [69] Сервантес де Сааведра Мигель (1547 — 1616) — испанский писатель, главное произведение — роман «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский» (2 т., 1605 — 1615). или Шекспира?

Поводя по сторонам ничего не видящим взглядом, Белинский будто согласно кивнул с беспокойным, суровым лицом:

— Да, в отрицании, в призрачности мы давно уже достигли всемирного содержания, однако лишь в призрачности, а больше ни в чём! И если вы двинетесь далее этой исторически определившейся призрачности, это будет другая ложь, не менее опасная, гнусная, чем ложь, уже существующая в действительности!

Но он задыхался от пошлости пошлого человека, призрачность действительности душила его! Он должен был разорвать этот замкнутый круг, разорвать для того, чтобы жить. Ему было необходимо найти выход, хотя бы этот выход отыскался пока что только в поэме, выход не для него одного, для всех русских людей, которые задыхались, как он, он это чувствовал, обнаруживал на каждом шагу, он страстно хотел верить, что не один он с невыносимой тоской ощущает в душе тесноту от измельчавшейся, испошленной жизни. Нам всем необходимо спастись. И ему указать дорогу к спасенью, раз уж суждено было свыше увидеть её, хотя бы только к мечте. Русскому человеку даст он в руки обширную поэму свою. В измученных душах он разожжёт надежду и свет. Он представит в живых своих образах, как просты и у всех под рукой пути к освеженью души, к движенью вперёд. Этого счастья у него никому не отнять. Вдруг перед глазами его всё сделалось слепым и невидимым. В каком-то кружащемся звоне он различал лишь одни расширенные голубые глаза. Во всём его существе кричало смятение чувств: