Валерий Есенков - Совесть. Гоголь

— Она глядит на меня, великая Русь! Она точно ответа ждёт от меня! И что же, скажите, отвечу я ей? Только-то эту славную весть, что не доросла, не дозрела до всемирного содержания, погрязнувши во всех смертных грехах? Одни лишь горькие слова укоризны? Э, доложу я вам, заругать можно всякого до смерти, однако нельзя не задуматься, чем же помочь, как же помочь всем тем, кто заплутался и сбился с пути на нашей грязной, подчас в канавах и рытвинах, подчас и на вовсе не проходимой дороге?

Резко двинув рукой, вспыхнув так, что лицо в один миг покраснело, Белинский мрачно напомнил ему:

— От иных похвал не поздоровится тоже! Правда, голая правда — это лучшее из лекарств!

Он моргнул и наивно спросил:

— Что есть правда?

Белинский не задумываясь, с накипающим возмущением ответил:

— Правда — это действительность!

Тут он выпустил из накрепко сжатого кулака необузданное волненье своё и заговорил возбуждённо:

— От горькой правды, от брани очнётся даже самый загулявшийся человек и оглянется внезапно кругом, в какую темень и глушь заплутала его слепота, однако же решительно ничего не завидит он впереди, не узнает никак, в какую двинуться сторону от беспечной загульности!

Белинский воскликнул:

— Разум укажет дорогу! На что же разум ему?

Пошатываясь, уже почувствовав тупую слабость в ногах, он твёрдо стоял на своём.

— Из разума не вылепишь живой, впечатляющий образ. На белом свете много сильнее силы ума звенящее слово поэта. На белом свете ещё надобна эта горько-неколебимая сила громко и звучно сказать: вот что можете все вы воздвигнуть в душе единственно верой и волей своей, воздвигнуть из своего же душевного мрака, вот куда, вот к чему ступайте! Вот она — сила пророчества, по воле которой Дант создал бессмертную свою Беатриче!

Белинский, точно не слыша, с одушевлением продолжал:

— Слово отрицания важнее теперь, чем самое разумное и пылкое утверждение, ибо утверждать нам ещё нечего, нам всё ещё предстоит создавать!

Он же настаивал, переступая с ноги на ногу, беспомощно вытянув руку вперёд:

— Я не могу, я не в силах, мне претит ограничить себя одним отрицаньем!

Подступая к нему, разгорячённо сверкая глазами, Белинский доказывал непреклонно и твёрдо:

— Будущее таинственно, будущее доселе ещё не открылось сознанию и неуловимо ни для какого определенья!

Он морщился, потирая грудь, задыхался:

— Я не нуждаюсь в определеньях! Я вижу будущее, я прозреваю его!

Белинский отозвался с досадой и нетерпеньем;

— Мы ещё ничего путного не сделали с нашей гнусной действительностью, в таком положении какие прозренья!

Он воскликнул, угрожая поднятым пальцем кому-то, тоже сверкая глазами в ответ:

— И ничего путного не сделаем никогда, если не перестанем бесплодно мечтать!

Взвизгнув, должно быть, до последнего предела разгорячась, Белинский возразил ему:

— Мы всё ещё только сбираемся что-нибудь сделать с нашей гнусной действительностью, и большой вопрос в том, что именно сделаем мы из неё, размечтавшись Бог весть об чём!

Он обрадовался чему-то, испуганный, мрачный, крича:

— А вот я покажу, что можем сделать мы из себя и таким образом из нашей действительности!

Белинский с какой-то непонятной поспешностью кинулся насмехаться над ним:

— Для чего нам мечтать, для чего забавляться фантазией? Что сильного, резкого, полнозвучного мы можем сказать по части положительных истин?

Он умолк, изгибаясь к нему:

— Я в душе своей вылеплю сильные, резкие, полнозвучные образы, если, конечно, смогу! Не мешайте же мне, не мешайте, молю!

Белинский спросил с той кроткой улыбкой, которая бывает подчас так странно похожа на брань:

— Где у нас хотя бы одно явление действительной жизни, которое не нуждалось бы в коренной переделке?

Он отвечал, в какой-то судороге стиснув кулаки, страшась зарыдать:

— Душа человеческая! В душе человеческой всё! Надо только уметь, необходимо лучшее извлечь из неё!

Приподняв верхнюю губу, выставив мелкие зубы, Белинский с яростью возгласил:

— Тьма кромешная, и кромешная тьма! Это же ад земной, почище Дантова ада!

Он вскрикнул в испуге, отступая назад:

— И я, я тоже в том же аду! Я не хочу умереть! Я не хочу оставаться живым мертвецом!

Белинский повторил возмущённо:

— Всё сгнило, смердит и кучей навозной лежит на пути!

Краем сознания он ещё понимал, как бессмысленно высказывать то, что он уже говорил, но уже никакая сила не могла бы заставить его замолчать:

— Пусть свет горит только по мне! Ну и пусть он горит! Это всё же лучше, чем кромешная тьма! Из жаждущей света, наболевшей души моей, измученной горчайшими муками, исторгну я образы нечеловеческой яркости! Я разожгу в этих образах жизнь моим всё возжигающим пламенем! Я наделю их пламенем веры моей! Я напитаю их горячей кровью моей! И пусть тогда гуляют они посреди обезумевших, посреди опьянённых приобретеньем и властью, посреди погрязших в обмане и воровстве, посреди сонливых байбаков и бесхитростных пустомель, пусть призывают всех омрачённых душой обжигающим примером своим к истинной, подлинно человеческой жизни! И пусть меня судит потомство своим неподкупным, нелицеприятным судом!

Он вдруг огляделся, смутился, померк, тогда как Белинский с удивительной поспешностью вдруг согласился:

— И преотлично, и мы станем ждать, однако же не просите у суда снисхожденья, в самом деле суд свершится нелицеприятен и неподкупен, как вы и хотите того.

Он мялся, за что-то дарил благо, страшась взглянуть собеседнику прямо в глаза:

— Благодарю вас, благодарю, это я так и знал...

Вдруг Белинский с пылким энтузиазмом сжал его руку:

— Не беспокойтесь за рукопись, я стану беречь её более, чем сохранял бы свою.

Они внезапно попрощались и разошлись и наедине уже не виделись никогда. Спустя месяца три явилось от Белинского страстное, довольно большое письмо, в котором тот изъяснялся в самой пылкой любви и, разумеется, уговаривал на сотрудничество в «Отечественных записках». Он не испытывал ответной любви: слишком уж разными оказались они. Готового у него не было ничего. К тому же он находил положительно вредным для творчества вступать в какие-либо журнальные лиги. Бог с ними! Он решил промолчать, собираясь уже в Петербург, намереваясь переговорить с Белинским изустно.

Пять лет спустя явилось посланье из Зальцбрунна, точно гром с кровавым дождём [70] Пять лет спустя явилось посланье us Зальцбрунна, точно гром с кровавым дождём... — Речь идёт об известном письме Белинского к Гоголю из Зальцбрунна от 15 июля 1847 г., в котором содержалась резкая критика «Выбранных мест из переписки с друзьями» («гнусная книга»). , на которое он собирался с духом ответить пространным письмом, надеясь вдохнуть в душу критика мир...