Валерий Есенков - Игра. Достоевский

— Федя, почему они так смеют о нас говорить?

Он ответил сквозь зубы, сам оскорблённый:

— Они нас не знают, да и знать не хотят.

Но Аня уже щебетала:

— Ты заметил, я довольно бойко начинаю говорить не с одной только Мари: «Приготовьте кофе, Мари». Уже могу вести и обыкновенные разговоры. Ты даже не представляешь, как я этому рада! Этак, пожалуй, ворочусь в Россию хорошо говорящей по-немецки и по-французски, так как в Женеве всё время буду говорить по-французски.

Дама в трауре, видимо, что-то всё-таки поняла и довольно жеманно проговорила:

— О, вы очень похожи на немку!

Аня тотчас возмутилась по-русски, пожимая плечами:

— Ишь, ведь вздумала сделать мне комплимент, ведь эти слова за грубость можно принять.

Тут молодой немец подал ей книгу, и Аня принялась разглядывать иллюстрации и прочитывала то там, то здесь по нескольку строк.

Немец с простодушной улыбкой несколько раз обращался к нему с какими-то пустяками, но Фёдор Михайлович вежливо уклонился и, смирив себя кое-как, проворчав несколько раз про себя, как это можно так небрежно говорить об огромной стране, ровным счётом ничего не зная о ней, пользуясь старой привычкой, приобретённой на каторге, прикрыл свободно глаза, делая вид, что его укачало и он задремал, зная по опыту, что к спящему никто не пристанет, и снова нервно, стремительно размышлял о своём.

Он хотел, он заставлял себя во всех подробностях вспомнить дальнейшие встречи с Белинским, в которых и было самое главное для него, то есть для понимания Белинского и себя самого, и того, каким был тогда, и нынешнего, каким сделался с течением лет, вспомнить именно для того, чтобы, не теряя уже ни минуты, в первый же день по приезде закончить намозолившую статью, освободив, таким образом, душу и мозг для новой большой неотложной работы.

Ему и мешали эти чужие гортанные жёсткие голоса, и как-то торжественно, празднично настраивали его. Воспоминания обо всей прошлой жизни, обо всём лучшем в ней, минуя чёрные дни, вспыхивали внезапно, беспорядочно, ярко, путаясь и слишком быстро сменяя друг друга.

Только в мрачных длинных тоннелях говорливые пассажиры тревожно смолкали. Наступала полная тьма, в которой мерно и часто стучали колеса, слышался шорох и свист, мешая ему куда больше, чем докучные разговоры, но глаза можно было открыть и немного отдохнуть от притворства.

Для него эти тоннели были слишком короткими. Он не успевал сосредоточиться на себе, как врывался свежий воздух и солнечный свет. Сбоку поднимались высокие горы. На их неровных молчаливых вершинах курились белые облака.

Они развлекали, тянули к себе. Ему не сиделось на месте. Он молодо выскакивал на всех остановках. У мелких станционных торговцев он покупал для Ани хрусткие яблоки, огромные груши и виноград, виноград без конца. Его несколько раз обсчитали, в явном расчёте на спешку. Он в гневе требовал сдачу обратно и несколько раз едва не отстал. Бледные щёки его покрывались бледным румянцем. Глаза начинали блестеть. На душе становилось легко.

Но всё-таки было ужасно обидно, что в этой хвалёной Европе, возвышенной будто бы европейской цивилизацией бог весть до чего, ни на кого нельзя положиться в самой пустяковой покупке, и однажды он с сердцем сказал, не обращаясь ни к кому из пассажиров, но по-немецки:

— Нигде нет столько мошенников, как в Германии.

Старушки тотчас надулись, и одна сказала другой:

— Это неправда.

Но молодой немец тотчас сказал, что случалось и с ним, что обманывали самым бессовестным образом.

Мир вскоре был восстановлен. Старушки заговорили почти ласково с Аней, а когда поезд побежал берегом Рейна, они принялись наперебой уступать ей своё место, чтобы она могла из окна любоваться, как они говорили, этим самым прелестным пейзажем.

Часов в восемь они были в Базеле. Молодой немец вынес им вещи и пожелал счастливой дороги.

Аня великодушно признала:

— Кажется, это один из немцев, который не глупый патриот и не станет утверждать, что немцы решительно все честные люди. Разумеется, между ними найдутся люди, которые будут не хуже русских.

Они сели в омнибус, полный английских туристов, проехали весь большой город, переехали через Рейн, посередине которого уже слабо виднелась часовенка с крышей, покрытой разноцветными черепицами, и остановились на ночь в «Золотой голове». Пьяный служитель за четыре франка провёл их на третий этаж, в тесный опрятный, но довольно обтёрханный номер, где стояли две узкие кровати и круглый, покрытый льняной скатертью стол.

После ужина усталая Аня тотчас легла. Он посидел рядом с ней. Они стали считать и наконец насчитали, что она родит в январе. Она мечтала о девочке и уже звала её Соней, как в том последнем романе, который он в страшной спешке додиктовывал ей, с которого у них всё началось и который она считала по этой причине своим. Он уверял, шутливо поддразнивая её, что это будет сын Михаил, такой же умный и добрый, каким был его старший, любимейший брат.

С блаженной улыбкой, с трудом разлепляя глаза, она что-то лепетала ему, но скоро крепко уснула.

Возбуждённый дорогой, попав на своё привычное время ночных неусыпных трудов, он не мог и не собирался уснуть. Его будоражили тревожные мысли.

Сын или дочь... К тому времени деньги иметь...

Он негодовал на себя, но где-то в самых глубинах души оставался твёрд и спокоен. Вчерашнее было уже далеко. Он не думал словами, а точно чувствовал всем своим существом, что не пропадёт всё равно, что никакое безденежье не раздавит его, что он, несмотря ни на что, устоит, и вдруг снова стал непоколебимо уверен в себе, как был уверен всегда, чуть ли не с самого детства.

Откуда это взялось у него? Природа ли на диво сковала его? Отец ли, вечный труженик, таким воспитал? Как узнать?

Она спала на левом боку. Рыжеватые жидкие волосы растрепались по мятой подушке. Маленькая рука, сжатая в детский смешной кулачок, уютно лежала под припухлой, будто капризной щекой, влажные тонкие губы оттопырились и чуть покривились, словно ласковый, добрый, беспечный ребёнок лежал перед ним.

Сидя неподвижно в ногах у неё, он тревожно, он трепетно любовался этим ласковым добрым беспечным ребёнком, ещё не потерянным в молодой, созревающей, едва начавшейся женщине. Он так страстно любил её в эту лучшую из минут проступившей уверенности в себе, что вот узнай он сейчас, что она была потерянной, развратной, гулящей, как Соня, и даже хуже её, он полюбил бы в ней даже этот разврат, даже эту продажную мерзкую гадость.

С бешено вспыхнувшим жаром хотел он огромного счастья ей и себе. Не выдержав этого жара, задохнувшись от запросившихся слёз, с колотившимся сердцем, он осторожно поднялся, поправил на ней сползающий плед и без стука поднял окно.