Валерий Есенков - Игра. Достоевский

Он бережно укрыл её снова, но тут же выхватил затрёпанную книжку из бокового кармана, нашарил огрызок карандаша, вывернул огонь до отказа, раскрыл наугад, не разбирая порядка страниц, и торопливо стал бросать на бумагу мелькнувший сюжет.

Огонь дёрнулся несколько раз и погас.

Хозяева «Золотой головы», должно быть, экономили газ.

Зажигая спичку за спичкой, он попробовал наскоро продолжать, но спички то ломались, то гасли, то слишком мгновенно сгорали, буквы лезли одна на другую, сливались слова, и он не в силах был хоть что-нибудь разобрать.

Он в ярости кусал пересохшие губы. Завтра же всё, решительно всё завтра будет забыто. Его память, истощённая страшной болезнью, совсем уже никуда не годилась. Каждое слово, каждый образ, каждая мысль, если не поспеть вовремя закрепить на бумаге, могли потеряться навечно, и сколько, сколько уже было бесследно утрачено им?

Он разделся и лёг и всю ночь до утра повторял, повторял про себя:

«Разорившееся семейство, порядочная фамилия. Очутились в столице. Несмотря на бедность, форс. Главный форс у матери. Мать достойная уважения, благородная, но взбалмошная. Семейство состоит...»

Дойдя до конца, проверив себя, он твердил всё сначала:

«Разорившееся семейство, порядочная фамилия...»

Он уснул уже на рассвете и проспал часа два. Ложась всегда утром, просыпаясь к обеду, он был чересчур возбуждён и не смог дольше спать.

Дождь продолжался. Было сумрачно и прохладно. Аня одна сидела, как мышка, за утренним кофе, кажется боясь шевелиться. Рядом с розовой чашкой лежали румяные булочки, яркое жёлтое масло, стоял в вазочке цветочный коричневый мёд.

Он тотчас вскочил, весёлый и лёгкий, несмотря на погоду, которая обыкновенно нагоняла злую тоску, и почти бессонную ночь, подскочил к Ане, расцеловал в макушку и нестройно пропел:

Вскинув голову, она повернулась к нему. Лицо её было надутым, суровым, капризным.

Засмеявшись, прижав её крепко к себе, он воскликнул:

— Сердитая, хмурая, старая! Сегодня я моложе тебя!

Она проговорила с упрёком:

— Ты спал, а мне было грустно, что ты проспишь долго-долго, а я всё буду одна и одна. Так плохо одной, ты не знаешь.

Ну, это он знал, и ещё он всегда будет спать в это время, а она не привыкла, не поняла, понять и привыкнуть ей мучительно трудно, но придётся, придётся привыкнуть, придётся понять, и он присел рядом с ней, касаясь коленом колена, взял её за хрупкое, совсем детское плечико, посмотрел ей в заплаканные глаза:

— Бедная, ты здесь страдала...

У неё опять навернулись крупные слёзы, она стала сморщенной и совершенно несчастной:

— Мне так хотелось поскорее осматривать город. Торговые ряды в двух шагах от нашего дома, вроде Пассажа, где, как я в указателе прочитала, находится около трёхсот магазинов. Помнишь, вчера мы ехали по мосту, это здание было освещено сверху донизу, хороший был вид. Вход свободный. Мне было немного досадно, что я не могла сходить туда посмотреть, что это такое.

Он оправдался, не чувствуя вины за собой, ради мира и понимая, что это детский каприз, хотя и не только каприз:

— Посмотри, какой дождь.

Но она возразила:

— Скоро пройдёт, вот увидишь, уже расчищается там, за рекой.

Он с шутливой галантностью поцеловал её детскую руку:

— Ваше величество, мы немедленно исполним ваше желание! Налейте мне кофе.

Она потянулась к кофейнику:

— Они подают к кофе мёд. Что тут делать? Я хотела отдать ей назад, но одно хорошо — это булки: до такой степени прекрасны.

Он тем временем подскочил из любопытства к окну.

Там, внизу, двигался Рейн, широкий и быстрый, покрытый сплошь пузырями, непрерывно шумя. Через Рейн был перекинут почерневший от времени каменный мост. Всё та же часовенка стояла на середине моста с цветной, но теперь свежей, отмытой, тускло блестевшей черепицей на крыше. На том берегу тянулось какое-то низкое длинное здание.

Рейн шумел, разъяснилась ночная загадка, и он засмеялся:

— Так вот оно что...

Налив ему кофе, она громко сказала:

— Ты можешь быть таким добрым, если захочешь.

Не присаживаясь к столу, поднося чашку к губам, он вдруг ей признался:

— Сегодня ночью я придумал роман.

Она воскликнула с довольным победным лицом, обратившись к нему:

— Наконец!

Мотнув головой, глотнув остывшего кофе, он суеверно прибавил, скорей для неё:

— То есть, может быть, наверно придумал...

Уголочки рта так и дрогнули у неё чуть заметной иронией:

— Вот теперь видишь, вчера я не зря побранила тебя.

Ну и что, пусть думает так, и прекрасно, и он искренно попросил:

— Брани меня, Анечка, чаще.

Серьёзно взглянув на него, она ничего не сказала, только кивнула ему головой.

Он съел две пушистые вкусные булочки с очень свежим сочившимся маслом.

Она ожидала его, держа приготовленный зонт.

Он снял мантилью с крючка и галантно набросил ей на плечи.

Раскинув руки, повернувшись на одной ножке, запрыгав, она брызнула на него заливистым смехом:

— Милый, милый, любимый мой Федя!

Они вышли направо, в прекратившийся дождь. Было туманно и сыро. Им указали дорогу к музею. Дорога шла в гору, по старинному тесному переулку. По обе стороны громоздились трёхэтажные длинные каменные дома, и у всех домов слепо глядели закрытые ставнями окна, хотя день не был жарким. Переулок был удивительно пуст. Оказались пустыми и соседние улицы. Лишь изредка куда-то медленно проползала старуха. Было тихо, как в поле. Лишь откуда-то доносились звонкие детские голоса, должно быть из открытых окон занимавшихся школ.

Аня строго сказала:

— Какой город унылый, точно холера была.

Он отмахнулся:

— Э, ничего!

Но она нахмурилась и губы поджала:

— Право, мне кажется, ужасная скука жить в этом городе.

Они шли по мокрым камням плотно и гладко мощённой дороги. Она крепко опиралась на его руку, сцепив свои детские пальцы, внезапно прижималась к его крутому плечу, или вдруг оставляла его и бежала вперёд, или пританцовывала в безлюдных, точно глухих переулках, или что-то ласковое невнятное мурлыкала в самое ухо.

Весь размякший, донельзя довольный, смущённо щуря глаза, надвигая шляпу на лоб, будто прячась от остатков мелкого дождичка, изредка ещё осыпавшего город, он шутливо ворчал:

— Анечка, люди же смотрят...

Прижимаясь ещё крепче к нему, она хохотала:

— Некому же смотреть, да и пусть бы смотрели! Мне так с тобой хорошо! Я счастлива, Федя, так счастлива, что с тобой!

Он застенчиво улыбался, безуспешно пытаясь ускорить свой медлительный шаг.

Разобрав французскую вывеску, она потащила в кондитерскую. В кондитерской они ели мороженое. Оно таяло быстро, и Аня шлёпала крохотной ложечкой по розовой жижице и звонко смеялась.