Валерий Есенков - Игра. Достоевский

Они часто останавливались перед заманчивыми для обоих витринами, и он щедро дарил ей шёлковые бальные платья, жемчужные ожерелья и алмазные кольца, и она, слегка приседая, благодарила с весёлой торжественностью:

— Вы неслыханно щедры, мой повелитель! Вы что же, индийский набоб? Вы император Китая? Вы Ротшильд? Вы кто?

Он смеялся:

— Я Достоевский.

Наконец они вышли к собору. Собор был из красного камня. Пространный фасад сторожили высокие башни.

Они нерешительно помялись у входа, опасаясь, не сдерут ли за вход десять франков, по опыту зная, что в Европе дерут абсолютно за всё, и смущённо вошли, готовые к бегству, во имя сохранности тощего кошелька.

Перед ними открылся огромный зал из серого мрамора, с высокими мраморными простыми колоннами. Сквозь высокие витражи проникал слабый сумрачный свет. В сплошную массу сливались вытертые от времени дубовые стулья. Вместо алтаря далеко впереди одиноко стоял обнажённый мраморный стол проповедника.

Ей нравилось всё, особенно эта суровая протестантская простота и весёлые, даже во время дождя, витражи. Она с восхищением повторяла:

— Какое чудо! Прелесть какая!

Фёдор Михайлович ходил следом за ней, держа за спиной тяжёлые руки, с каждым восклицанием опуская голову ниже, не решаясь, как в таком случае быть, потом выронил миролюбиво и тихо:

— После Миланского все остальные выглядят заурядно.

Она обернулась, и что-то тёмное мелькнуло в зрачках:

— Ну, так что? А мне нравится очень!

Он знал, как обидчивы в своей болезненной гордости люди, как трудно, как подчас невозможно оспаривать их даже в малейших, даже в безвреднейших пустяках, а тут средневековый собор, не пустяк, в каждом указателе значится, что несравненная красота, легко ли с указателем спорить?

Он не делал исключений и для себя, да, он и сам был обидчив и горд, но всё-таки находил одну разность и не мог не отметить её. Пожалуй, всё дело в том, что всякое возражение он слушал внимательно, хоть и бывали они неприятны до слёз, честно отыскивал в них долю истины, пусть даже песчинку, а песчинка-то находилась всегда, и пылко и страстно, только без оскорбления и обид, опровергал то, что представлялось ему заблуждением. А многие всякое возражение принимают как поругание, теряя по этой причине всякое представление об истине и справедливости, и доходят до фанатизма в гордыне своей, и самую дружескую беседу нередко превращают в грязный скандал.

И теперь он не стал бы настаивать, зная отлично всё это, но вот лихая беда, она-то ему приходилась женой, а плотская близость была для него невозможна без самой тесной духовной нравственной близости. Эта юная женщина, почти ещё девочка, представлялась ему его вторым «я». Все вкусы, все убеждения должны были быть у них общими, иначе нельзя, а он убеждался не раз, то со страхом, то с содроганием, как она, воспитанная почти в противоположных понятиях, бывала от него далека. Он уговаривал себя, он утешал себя тем, что она ещё чересчур молода, что воспитанные дома понятия ещё не могли же войти в её плоть и кровь, что, каждый день соприкасаясь с верой его, с понятиями, с мыслями обо всём, что они видели вместе, она прежней остаться не может, она переменится, непременно, он на этом твёрдо стоял.

Помолчав, он примирительно начал:

— Видишь ли, Аня, Миланский собор...

Зрачки её тотчас сузились, тонкие губы поджались, точно он ударил её:

— Тебе непременно, непременно надобно настоять на своём, а я, может быть, и никогда не увижу этот твой хвалёный Миланский собор!

Он увидел её совсем некрасивой, а длинный подбородок, поджимаясь, дрожа, сделался уродлив и глуп.

Что же, это естественно, она послана ему не только на счастье, но и как испытание, рядом с ней он тоже должен сделаться лучше, он должен быть терпелив и терпим, и тут же стал поспешно себя уверять, что у неё это всего лишь, возможно, невинный детский каприз, что на самом деле она же другая, наивная, чистая, привлекательна и нежна, но это мало помогало ему, её подбородок, хотя он всё это время с озадаченным видом молчал, становился длинней и уродливей, вызывая в нём отвращение, и тогда он, медленно озираясь по сторонам, напряжённо вслушиваясь в гулкую тишину, царившую под высоким, словно воздушным каменным сводом, таким способом заставил себя одолеть своё отвращение и снова взглянул на неё.

Задрав голову, доверчиво улыбаясь, она разглядывала рисунки на разноцветном стекле.

Взяв бережно под руку, подведя её к кафедре, которая стояла у правой стены, точно спрятавшись там, он попытался ей объяснить:

— Это единственно хорошая вещь во всём этом храме. Четырнадцатый, по-моему, век. Взгляни, какая резьба! В переплетении этих резких глубоких отчётливых линий затаён дух эпохи, величественной, грубой и грозной...

Искоса взглянув на неё, он увидел, что лицо её равнодушно, она не могла или не хотела его понимать, она не замечала ни сурового духа эпохи, о котором не имела ни малейшего представления, ни, может быть, даже и линий, ни, может быть, самой кафедры, из духа противоречия, как это часто бывает со вспыльчивыми настойчивыми людьми.

Чувствуя прилив злости и бешенства, он отвернулся.

К ним приблизилась бледная женщина в строгом чёрном монашеском одеянии, смотревшая за собором, превращённым в музей:

— Вам эта вещь интересна?

Он обрадовался и подхватил:

— Это подлинная ценность, мадам!

Женщина удивлённо спросила:

— Вы католик, мсье?

Он торопливо ответил:

— Нет!

Женщина улыбнулась понимающей тёплой улыбкой:

— Значит, мсье хорошо понимает в искусстве. В таком случае разрешите показать вам другой зал, для тайных собраний, где был низложен Евгений Четвёртый.

Этих нескольких слов тихой женщины в чёрном монашеском платье оказалось достаточно. Настроение Ани тотчас переменилось, он видел. Она уже откровенно гордилась своим таким умным, таким образованным мужем, который, вот видите, хорошо понимает в искусстве. Теперь его вкус казался ей безупречным. Она сама взяла его под руку и пошла рядом с ним как ни в чём не бывало, чуть не прыгая по низким ступеням.

В небольшой мозаичной комнате стоял старый резной широкий сундук для священных сосудов, ларец слоновой кости, принадлежавший когда-то Эразму из Роттердама, большой резной шкаф и копия с «Танца смерти» Гольбейна.

Фёдор Михайлович подошёл очень близко к этой картине, долго разглядывал, переступая с места на место, и разочарованно процедил:

— Славны бубны за горами...

Угадав, что он не согласен с той оценкой этой картины, которую знал по книгам или слышал от кого-то в России, она осторожно спросила:

— Может быть, неудачная копия?

Он спокойно ответил:

— Я знаю смерть. Нет, она не такая.