Валерий Есенков - Игра. Достоевский

Заплатив женщине франк, они отдохнули под деревьями тихого кладбища. Дождь в самом деле прошёл, под старыми клёнами было мрачно и сыро, с листьев медленно, редко, со стуком падали тяжёлые капли.

Они прошли молчаливо к Музею. Дверь Музея была заперта, им пришлось позвонить. Им довольно скоро открыл приветливый толстый смотритель с белым мучнистым лицом и вежливо взял её зонтик.

Они поднялись почти равнодушно наверх, не обнаруживая по пути ничего интересного, ни он, ни она. Поглядывая мимоходом на развешанные рисунки и копии, они шептались о своих пустяках.

Им отперли ещё одну дверь. Они ступили несколько безразличных шагов и вдруг оба застыли, один от изумления, другая от ужаса.

В узком невысоком простенке висела одиноко картина, неширокая, длинная. На тёмном фоне, тревожном и мрачном, вытянувшись, застыв, лежал обнажённый измученный труп. Длинные липкие волосы торчком лежали назад. Колом глядела вверх борода. Стеклянным мертвенным блеском мерцал полуприкрытый закатившийся глаз. Кровоподтёки и синяки покрывали мёртвое восковое лицо. Нос, подбородок и рот посинели. Кости и рёбра торчали наружу. Безжизненные синие руки и ноги распухли от ран. Тело мертвеца начинало уже разлагаться.

Фёдор Михайлович стоял неподвижно, глядя заворожённо, остановившимся взглядом на этот затлевший, на этот загнивший, на этот явным образом разлагавшийся труп. И протестовал он безоговорочно всем своим существом, и дивился, и до крови было больно, обидно, бессильно ему.

Отшатнувшись, Аня прошелестела одними губами:

— Что это?

Замешкавшись, не тотчас осмыслив этот вопрос, он бесцветно, почти тоже беззвучно сказал:

— Это — «Мёртвый Христос»...

У неё вырвалось отчаянно, хрипло:

— Это гадость!

Он уронил, не двинувшись, не повернув головы:

— Это Гольбейн...

Она негодующим голосом начала:

— Отвратительно, гадко...

Он попросил:

— Погоди...

Глядя с испуганным недоумением, нетерпеливо и беспомощно вертя головой, схватив за руку, она тянула его:

— Пойдём отсюда, пойдём, Федя, милый, лучше посмотрим другое!

Стрельчатое окно, пробитое в слишком толстой средневековой стене, едва пропускало пасмурный свет дождливого дня, и он, почти грубо выдернув руку, близоруко щуря глаза, взобрался на стул, чтобы рассмотреть поближе жуткую эту картину, не пропустить ничего и, главное, главное, понять мысль Гольбейна, понять Христа и себя.

Аня, бледная, умоляла его:

— Федя, Федя, тебе дадут штраф, нам же нечем платить, они тебя выведут, ты оскорбишься, будет скандал, невозможный скандал!

Не обернувшись, он бросил ей повелительно сверху, теребя жидкую бороду, раздувая ноздри короткого носа:

— Поди погуляй в другом зале.

Она тотчас ринулась без оглядки, отчаянно, страдальчески, жалко вся подавшись вперёд, прижимая к груди свою сумочку, а он всё стоял, стоял пять минут, десять, пятнадцать, может быть, полчаса, но ясно не разбирал, почти ничего не видел в себе. Вздыбленные, разворошённые чувства и неуловимые быстрые мысли сплавлялись в один горячий звенящий клубок и кружили, кружили его до того, что секундами, мигами терялось сознание, но он тотчас опоминался, явственно различал лишь тоску и смятение, и страшный намечался вопрос, требуя немедленный точный бесповоротный ответ, а что это был за вопрос, зачем и о чём? Он чувствовал только, что у него отрезают надежду и он словно жить не хотел.

Аня вдруг воротилась. С недоумением и опаской она снизу разглядывала его, рука нервно теребила перчатку, а голос по-детски срывался, мелко дрожа:

— Федя, там у них есть ещё... это, знаешь... «Морской вид (Саддама»... превосходная вещь... я такой ещё не видала... Мне, ты слышишь, позволили смотреть её в трубку...

Он очнулся и неловко спустился со стула, чуть не упав.

Она испугалась:

— Федя, милый, что с тобой, на тебе же лица нет!

Он весь застыл, с немым воплем остановились глаза.

Она осторожно, опасливо взяла его под руку и бережно увела в другой зал. Она, как больного ребёнка, усадила его на скамью и стояла, согнувшись над ним, отчаянно глядя в глаза.

Он вдруг понял её и едва прошептал:

— Не бойся, это не то...

Она поспешно спросила:

— Лучше тебе?

Он безмысленно подтвердил:

— Да, Анечка, да... спасибо тебе...

Ясность мысли понемногу к нему возвращалась. Он поднялся и безропотно подчинился её желанию осмотреть весь Музей. Облегчённо и торопливо взяв его под руку, она принялась водить его из одного зала в другой и что-то быстро и много лепетала ему. Он слушал покорно, но не слышал её. Он ждал терпеливо, пока отпирали новую дверь, позванивая ключами, и тотчас с железным скрежетом запирали за ними. Он беспомощно оглянул человечка, у которого был высунут зачем-то язык и шесть рук. Он как в бреду обсуждал очень важный вопрос, франк или только полфранка надлежит дать за осмотр. Наконец он снова увидел себя в первом зале и бесцветным голосом попросил:

— Давай ещё раз...

Она хватала его за рукав, надеясь удержать:

— Федя, Федя, я боюсь за тебя!

Он с недоумением и негромко спросил:

— Чего ты боишься?

Глядя ему прямо в глаза своим честным испуганным взглядом, она сказала, вероятно, не то, чего в самом деле постоянно боялась:

— Как бы чего не случилось...

Но он угадал, что она боялась припадка, и спокойно заверил её:

— Этого не случится, пойду я.

Она было двинулась следом, но в тот зал не решилась войти.

Он ещё постоял у Гольбейна, внимательный и холодный, без мыслей и чувств, похожий на истукана, думая только о том, чтобы это навсегда, именно навсегда осталось перед глазами.

Уходя, он подал смотрителю франк.

Почти бегом она вывела его из Музея, и они пошли прочь наугад. Он ступал тяжело, словно чувствуя на руках и ногах кандалы. Голова была низко опущена. Он видел перед собой только влажно блестевшие камни и жуткое то полотно. По разбитому, словно измятому телу временами проходила крупная дрожь.

Она слышала эту опасную дрожь сквозь рукав сюртука. Она беспокойно гадала, что же с ним происходит в эту минуту, и порой ей недоверчиво, смутно казалось, что он не болен, да, не болен сейчас, а только страдает, может быть, сильно страдает, и пыталась понять, отчего так отчаянно, так неутолимо мучился он, и, прибавив шаг, наклонившись вперёд, заглядывала в его застывшие потупленные глаза, но, встречая взгляд неподвижный, опустошённый, отталкивающий её, наконец потупилась тоже, стараясь от страха уже не глядеть на него, и ей становилось от этого всё страшней и страшней, и она, сжавшись вся, ожидала, что вот сейчас, вот на этом шагу он вдруг потеряет сознание, свалится с ног и забьётся у всех на виду в своих диких, в своих невозможных конвульсиях.

Споткнувшись на ровном, он огляделся. По лицу прошла тёмная тень. Оставаясь бледным и серым, оно медленно, словно нехотя оживало. Глаза осторожно светлели. Бескровные губы нервно открылись, задвигались. Он силился что-то сказать, но из открытого рта вырывались хриплые, невнятные звуки.