Валерий Есенков - Игра. Достоевский

И Голядкин пошёл, сукин сын, неожиданно растянувшись в объёме, но он уже был уверен, что это непременно будет шедевр. Белинский его торопил и даже чуть не потребовал, чтобы он прочитал у него хотя бы готовые первые главы. Он согласился, и Белинский возвысился до того, что устроил у себя званый вечер, чего не делал почти никогда, созвав своих самых близких друзей. Он прочитал первые три или четыре главы. Тургенев дослушал до половины, похвалил и, по обыкновению, куда-то уехал, вечно спешил в сто разных мест. Белинский сидел напротив него, ловил с жадностью каждое слово и местами не в силах был скрыть своего восхищения, повторяя, что один только Достоевский мог доискаться до таких изумительных психологических тонкостей.

Удача, таким образом, преследовала его. «Бедные люди» тоже наконец вышли в свет. Роман встретила ожесточённая брань всех журналов, которые враждовали с Белинским, три четверти читателей ругали в остервенении, остальные хвалили отчаянно. Альманах с его романом расходился так, как почти ни одна книга не расходилась до тех пор на Руси. Ругали, ругали, но все читали, и он ничуть не робел. Имя Гоголя часто приходило на ум. Гоголя тоже беспрестанно и ужасно ругали, да читали, затем примирились и стали хвалить. В кругу же Белинского его ужасно хвалили и даже нашли, что он и от самого Гоголя ушёл далеко, самое главное тем, что он действует всюду анализом, то есть идёт в глубину, разбирая натуру человека по атомам и отыскивая таким образом целое, тогда как Гоголь прямо даёт это целое и глубок от этого менее. Публика же потому и ругала, что ничего из этого понять не могла. У публики, как у всякой толпы, находили здоровый инстинкт, однако инстинкту публики недоставало образования. Первое, что было совсем не понятно, так это то, как можно было таким странным слогом писать, в каждом слове привыкли видеть самого сочинителя, он же намеренно вывел из повествования авторский голос, и вот оказалось большинству невдогад, что это всё Девушкин говорит, а не автор устами героя, и что Девушкин-то иначе говорить и не может. Белинский тотчас, разумеется, написал. Одоевский и Соллогуб готовили по статье, впрочем, ни тот ни другой не пошли дальше сборов, но уж это было ему ничего. И без этих статей свою будущность он видел в самом блистательном свете. Не закружилась ли у него в те поры голова? Если правду сказать, закружилась, да так оно и должно было быть: он был ещё молод, это был его первый, к тому же настоящий успех.

Закружилась, конечно, не так уж и много. Увлекался он всегда сильно, однако трезвость головы не терял. Как ни замечателен был этот первый успех, а он чувствовал себя без надёжной опоры, не в своих этих внешних литературных и журнальных делах, которые, в сущности, обещали принести ему только деньги, но в глубине своего потрясённого духа, который жаждал найти, к чему прислониться.

Решительно вдруг, скорее каким-то инстинктом открыл он ужасную драму современного человека: современный человек был раздроблен в самом нравственном своём существе, во всех своих отношениях к миру, к обществу, к самому же себе, так что в одном человеке заключался и добродетельный и прямо безнравственный человек, начало духовное, бескорыстное, благородное, светлое и начало животное, низменное, эгоистичное, тёмное, жажда уважения к себе и достоинства человека и жажда унизиться и пресмыкнуться ради прибавки к чину и к жалованью, чтобы заслужить уважение, только что проданное за грош, и обрести достоинство человека, только что добровольно брошенное в самую грязь и в ярости растоптанное своими ногами. Открывалось безумное, открывался обыкновенный абсурд. Разбирая атом по атому, он представлял и выпячивал это безумие в своём «Двойнике», и так трудно было вывести, ещё в первый ведь раз, что это не патология, не болезненный вывих ума, как выставилось в известнейшей повести Гоголя, а нормальное состояние современного человека, который состоять изволит именно в здравом уме, что повредился не ум, а повредилась душа, что нравственный закон в ней как-то сместился и роковым образом направился на совершенно другое, так что безнравственное чуть ли не всеми вдруг стало принято нравственным, да, это странное искажение, этот вывих души вывести убедительно было так трудно, что работа всё удлинялась, уже подходили все сроки сдачи в набор, а рукопись всё ещё была не готова.

Однако ещё трудней было то, что ему самому было мало, как делал Гоголь, сказать: вот до какой мерзости мы опустились, Бога забывши, попрекнув таким образом и заставив оборотиться всех на себя, чтобы от стыда и раскаянья возродился в нас человек. Уж этого ни с кем не случилось, как ни попрекнул Николай Васильевич нас Хлестаковым да мёртвыми душами, и надо было искать, как восстановить, как возродить человека, каким образом мог бы двойник превратиться в нравственно цельную, в нравственно здоровую личность.

Вот какого рода опора была позарез необходима ему, и в его нахлынувшей славе вдруг замерещилось что-то. Велика ли была эта первая повесть его, а какой подняла она гвалт, сколько толку и шуму и споров. Литература выходила не шутка, а самое важное дело, не служба из хлеба насущного, а служение ради спасенья всего, что истинно человеческого затаено в человеке, и само собой выводилось из этого заключение, что если и есть у нас не совсем бесплодная, не совсем дилетантская деятельность, так это наша литература. Да, это, разумеется, так, поскольку литература уже вошла в русскую жизнь и приносила плоды, он это видел вокруг, не по тому одному, с каким шумом читали его, но также и в том, как кругом Белинского собиралось целое новое поколение, немногочисленное, однако благонадёжное, воспринявшее всю идею его, сплочённое новыми убеждениями, которые развивались всё ещё вширь и особенно в глубину. Литература таким образом входила органически в жизнь. Белинский был, без сомнения, прав, общество было разрозненно, однако в обществе теплилась же потребность нравственных убеждений. Наступало время роста и воспитания, время самосознания и нравственного развития, которого всем нам ещё слишком, слишком недостаёт. Нравственное очищение и просвещение требовалось нашему обществу прежде всего. Пушкин и Гоголь были полезней тысячи самых жарких политических споров, по силе гуманного, эстетически выраженного в них впечатления, которое проникает неприметно в самое сердце, в самую, самую суть и таким образом формирует гуманного человека. Человека-то гуманного у нас нет, вот в чём беда, господа!

Эту важность литературы, эту важность гуманного слова не один он только заслышал тогда. В кружке Белинского о литературе только и говорили, и всякое явление литературное вызывало среди них жаркий спор. Белинский тотчас пустился с обычным жаром своим, наставляя его по случаю успеха «Бедных людей», развивать идею успеха истинного и мнимого, и развивал её, по обыкновению, так широко, что захватывал всю европейскую литературу, иначе и мыслить не мог.