Валерий Есенков - Игра. Достоевский

Ярость овладевала Белинским, и в костлявой груди его что-то угрожающе клокотало:

— Что мне в том, что я уверен, что разумность восторжествует, что в будущем будет хорошо, если судьба велела мне быть свидетелем торжества случайности, неразумия, животной силы? Что мне в том, что нашим детям будет хорошо, если мне скверно? Не прикажете ли уйти в себя? Нет, лучше умереть, лучше быть живым трупом!

Как было этой яростью не проникнуться, когда и сам он ни минуты не хотел оставаться свидетелем торжества неразумия, раздробления человека и человечества и тяжких страданий, выпадавших, как законное следствие неразумия, чуть не на каждого. И он тоже вспыхивал вместе с Белинским, и чувствовал тоже, что лучше уж умереть, чем согласиться на это, и тоже до боли сжимал кулаки, а Белинский срывался на шёпот, щемящий и грозный:

— Разделение народов на противоположные и враждебные будто бы друг другу большинство и меньшинство, может быть, и справедливо со стороны логики, но решительно ложно со стороны здравого смысла. Ещё страннее приписать большинству народа только дурные качества, а меньшинству одни хорошие. Хороша была бы французская нация, если бы о ней стали судить по развратному дворянству времён Людовика Пятнадцатого! Этот пример показывает, что меньшинство скорее может выражать собою более дурные, чем хорошие стороны национальности народа, потому что оно живёт искусственной жизнью, когда противополагает себя большинству, как что-то отдельное от него.

Как было не согласиться и с этим, когда со всей очевидностью разрешалось, с чего начнётся возрождение раздробленной на осколки души человеческой: оно начнётся лишь с равенства. Когда не станет богатых и бедных, генералов и рядовых, ничто не оскорбит достоинства человека, не унизит человеческой личности, и не от чего станет страдать, однако именно тут возникал суровый и беспокойный вопрос, каким же именно образом это равенство может установиться, когда и как истребится преступное разделение на богатых и бедных, на генералов и рядовых и эгоистический идеал собственного обогащения и возвышения заменится идеалом братской любви?

И Белинский отвечал одним словом: борьба. И протягивал к нему дрожащую руку:

— Если бы вся цель нашей жизни состояла только в нашем счастии личном, а наше личное счастие заключалось бы только в одной любви, тогда жизнь была бы мрачной пустыней, заваленной гробами и разбитыми сердцами, была бы адом, перед страшной существенностью которого побледнели бы поэтические образы подземного ада, начертанные гением сурового Данте. Но — хвала вечному разуму, хвала попечительному Промыслу! Есть для человека и ещё великий мир жизни, кроме внутреннего мира сердца! Это мир исторического созерцания и общественной деятельности, тот великий мир, где мысль становится делом, а высокое чувствование становится подвигом и где два противоположных берега жизни — «здесь» и «там» — сливаются в одно реальное небо исторического прогресса, исторического бессмертия. Это мир непрерывной работы, нескончаемого делания и становления, мир вечной борьбы будущего с прошедшим, и над этим миром носится дух Божий, оглашающий хаос и мрак своим творческим и мощным глаголом «да будет!» и вызывающий им светлое торжество настоящего — радостные дни нового тысячелетнего царства Божия на земле. И благо тому, кто не праздным зрителем смотрит на этот океан шумно несущейся жизни, кто видит в нём не одни обломки кораблей, яростно вздымающиеся волны да мрачную, лишь молниями освещённую ночь, кто слышит в нём не одни вопли отчаяния и крики гибели, но кто не теряет при этом из вида и путеводной звезды, которая указывает на цель борьбы и стремления, кто не остаётся глух к голосу свыше: «Борись и погибай, если надо: блаженство впереди тебя, и если не ты, так братья твои насладятся им и восхвалят вечного Бога сил и правды!»

Останавливался, придерживая рукой неровно и часто дышавшую грудь, и всё-таки продолжал свою мысль:

— Благо тому, кто, не довольствуясь настоящей действительностью, носит в душе своей идеал лучшего существования, живёт и дышит одной мыслью: споспешествовать, по мере данных ему природою средств, осуществлению на земле идеала, благо тому, кто рано поутру выходит на общую работу и с мечом, и со словом, и с заступом, и с метлой, смотря по тому, что ему больше по силам, и кто является к своим братиям не на одни пиры веселия, но и на плач и стенания. Благо тому, кто, падая в борьбе за святое дело совершенствования, с упоением страстного блаженства погружается в упоительное лоно силы, вызвавшей его на дело жизни, и восклицает в священном восторге: «Всё тебе и для тебя, а моя высшая награда — да святится имя Твоё и да приидет царствие Твоё!»

Ну, самая мысль о борьбе была слишком близка его страстному сердцу, он был по натуре борец, и он давно был готов принести себя в жертву на возрождение человека, подобно тому, как Сын Божий принёс себя в жертву, взяв на себя грехи человечества, и ни минуты бы он не жалел, если бы в такого рода борьбе расстался бы с собственной жизнью, погиб, и даже бесследно погиб, и он не мог не спросить, как же быть с величайшей из заповедей, которая запрещает нам убивать?

Белинский хохотал со зловещим блеском в глазах:

— Так вы всё ещё не расстались с тёпленькой верой в мужичка с бородой, который, сидя на облачке, срёт под себя, окружённый сонмами серафимов и херувимов, и свою силу считает правом, а свои громы и молнии разумными доказательствами? А я так плюю в его гнусную бороду!

Он страдальчески морщился от таких и подобных им оборотов, а Белинский, глядя на это, только прибавлял словесного жару и с самым добродушнейшим, с самым невиннейшим смехом указывал на него кому-нибудь из друзей, которые непременно присутствовали при этом:

— И всегда-то он сделает, как я обругаюсь, такую скорбную, такую убитую физиономию!

И, доказывая, что необходимо самым решительным образом для торжества всемирной гармонии уничтожить до основания собственность, брак и нравственную ответственность личности, что социализм тем самым не только не нарушит свободу личности, но, напротив того, восстановит её в неслыханном доселе величии и уже на новых и несокрушимых основаниях братства и равенства, злобно кричал:

— Смешно и думать, что это сделается само собой, ходом времени, без насильственного переворота, без крови! Люди так глупы, что и к счастью вести их надо — насильно. Да и что кровь тысяч в сравнении с унижением и страданием миллионов. «Да свершится правосудие, хотя бы весь мир погиб»! О нет, я люблю человечество по-маратовски, и, чтобы сделать счастливой его малейшую часть, я, кажется, огнём и мечом бы истребил остальную. Лучше революции люди не сделают ничего, и потому в истории герои мои — разрушители старого. Из всех других мне приятнее век восемнадцатый, эта эпоха падения религии. Подумайте только: в средние века жгли на кострах еретиков, вольнодумцев и колдунов, а в восемнадцатом веке рубили на гильотине головы аристократам, попам и другим врагам Бога, разума и человечества!