Валерий Есенков - Игра. Достоевский

Его охватывал ужас. Нет, никогда не протянул бы он руку и не пожал бы ту кнопку, которая опускала смертоносный топор, однако с такой страстью звучал в душе его голос Белинского и так безысходны представлялись ему в самом деле страдания человечества, что он чувствовал тяжело, почти против воли, что может быть, что должен быть именно среди тех, кто воздвигнет гильотину на площади и недрогнувшей дланью опустит смертоносный топор, иначе даже и быть, казалось ему, не могло.

А Белинский с восторгом рассказывал, как после истребления огнём и мечом хотя бы и большей части всего человечества в будущем обществе, благоденствующем без собственности и без семьи, будет то-то и то-то, и даже до мельчайших подробностей, которые самого Белинского, казалось, приводили в умиление безграничное, так что бледные щёки покрывались румянцем и светились глаза.

Нет слов, это построенное на фантазии будущее представлялось прекрасным, и в самом деле было бы глупо не признавать, что смерть нескольких тысяч стоила бы того безмятежного счастья, какое получило бы человечество такой пусть жестокой, однако, может быть, даже и справедливой ценой, но опять-таки оставался коварный вопрос: как же возможно снимать нравственную ответственность с тех, кто отнимет жизни у этих-то вот нескольких тысяч, пусть даже заведомо безнравственных, гнусных, бесчестных, жестоких и никчёмных людей?

У Белинского возражение и на этот вопрос было готово, ужасной цельности был человек:

— Вспомните лучше хоть смерть Кольцова. Говорят, отец даже дров не давал ему перед смертью, и поэт, умирая чахоткой, в родном доме жил на ледяном чердаке. Многим ли виноват этот отец, что мужик по рождению и понятиям? Да и что он сделал особенного? Воля ваша, а я не могу питать враждебности против волка, медведя или бешеной собаки, хотя бы кто из них растерзал чудо гения и чудо красоты, так же как не могу питать враждебности к паровозу, раздавившему на своём пути человека. Потому-то Христос, видно, и молился за своих палачей, говоря: «Не ведают бо, что творят». Я же не могу молиться ни за волков, ни за медведей, ни за бешеных собак, ни за русских купцов и мужиков, ни за русских квартальных и судей.

Молиться за этих волков, молиться за эту слепую силу насилия было и действительно трудно, однако всё это были силы неумолимые, однако слепые, тут же речь шла о свободе воли, о сознательном выборе: вот тебе тысяча этих слепых, и вот ты, положим что зрячий, растерзай их, пусти кровь и останься при этом таким же равнодушным, как и они.

Белинский же говорил:

— Мухи гибнут тысячами на наших глазах, и мы не жалеем их, привыкнувши думать, что они исчезают так же случайно, как и рождаются. А разве рождение и гибель человека не есть тоже случайность? Разве жизнь наша не на волоске ежечасно и не зависит от пустяков? Зачем же скорбеть о потере тысячи извергов, как будто мир должен перевернуться на своей оси, тогда как эта потеря принесёт нам всеобщее счастье? Разве Бог не всемогущ и не безжалостен, как эта мёртвая и бессознательно-разумная природа, которая матерински хранит роды и виды по своим политико-экономическим расчётам, а с индивидуумами поступает хуже, чем мачеха? Люди в глазах природы то же, что скот в глазах сельского хозяина, она хладнокровно решает: этого зарезать, а этого на племя пустить. Из ста младенцев едва ли один достигает юности, а из десяти мужей едва ли один умрёт стариком. Долговременный мир усиливает народонаселение — и «благое провиденье» насылает моровую язву. Что же всё это? Политико-экономический баланс природы или Провидение? Можно назвать как угодно. Мы окружены гробами, запах тления преследует меня день и ночь. Я понимаю теперь и египетское обожествление смерти, и стоицизм древних, и аскетизм первых времён христианства. Жизнь не стоит труда жить. Желания, страсти, радость и скорбь — лучше бы, если бы не было их. Велик Брама, ему слава и поклонение во веки веков! Он порождает, он и пожирает, всё из него и всё в него, бездна, из которой всё и в которую всё! Леденеет от ужаса бедный человек при виде его. Слава ему: он и бьёт-то нас, не раздумывая о нас, а так только — надо же ему что-нибудь делать. Наши мольбы, нашу благодарность и наши вопли — он слушает их с цигаркой во рту и только поплёвывает на нас, в знак своего внимания к нам. Лучшее, что есть в жизни,— это «пир во время чумы» и террор, ибо в них есть упоение, и самое отчаяние, самая скорбь похожи на оргию, где кровь и обезглавленный труп — не более как орнаменты торжественной залы. По какой же причине человек, рождённый природой, должен быть гуманней её, заметьте к тому же, по отношению к нескольким тысячам заведомых подлецов, а не ко всему человечеству в целом, чем безжалостна и равнодушна она?

Кровь у него стыла в жилах, однако опять же он не мог не признать, что если нет Бога, нет бессмертия души и райского блаженства нет тоже, то всё это так, неопровержимо во веки веков и не может не быть аксиомой для разума, но тут ещё оставалась сияющая светом всепрощения и добра самая личность Христа, с которой всего труднее было бороться, и Белинский с саркастическим смехом отбрасывал всё учение христианства, называя человеколюбие, провозглашённое им, невежественным и ложным, осуждённым современной наукой и экономическими началами, для него же лик Богочеловека оставался пресветлым, Его красота чудесной и чудотворной, Его нравственность непостижимой, он всё-таки продолжал видеть в Христе идеал духовной, идеал человеческой красоты. И он вопрошал:

— Вы подумали, отрицая Христа, как без Христа всё в мире станет греховно и грязно. И без того все мелочны, растленны, жадны, тщеславны, так вот, устраняя Христа, не устраняете ли вы из человечества идеал красоты и добра? На его место что вы предлагаете равносильного?

— Положим, тут ещё можно поспорить, но кто вам мешает, не веруя как в Бога в Христа, почитать его как идеал совершенства и нравственной красоты?

— Не веруя в то же время, что слово плоть бысть, то есть что идеал был во плоти, а стало быть, не невозможен и достижим всему человечеству? Да разве человечество может обойтись без этой утешительной мысли? Да Христос и приходил затем, чтобы человечество узнало, что знания, природа духа человеческого могли явиться в таком небесном блеске, в самом деле, во плоти, а не то что в одной только мечте, в идеале, что это и естественно и возможно. Этим и земля оправдана, и жизнь и смерть. Последователи Христа, обоготворившие эту просиявшую плоть, засвидетельствовали жесточайшими муками, какое счастье носить в себе эту плоть, подражать совершенству этого образа и веровать в него во плоти. Другие, видя, какое счастье даёт эта плоть, чуть только человек начнёт ей приобщаться и на самом деле уподобляться её красоте, поражались, дивились и кончали же тем, что сами желали вкусить это счастье и становились христианами и уж радовались мукам, которыми полна жизнь. Тут именно всё дело, что слово в самом деле плоть бысть. В этом вся вера и всё утешение человечества, от которого оно никогда не откажется, а вы-то его именно этого и хотите лишить. Впрочем, сможете и лишить, если только покажете что-нибудь лучше Христа. Покажите-ка!