Валерий Есенков - Игра. Достоевский

Впрочем, грешно, об Иване Сергеевиче в этих анналах бы можно сказать, что и в самом деле имел значение человек, и значение не пустяковое, значение капитальное, одни «Записки охотника» молодым поколениям предъявить, так и довольно, чтобы не оправдываться, не изумляться и не стенать, так нет же, полюбуйтесь, стенает!

Тургенев бросил письмо, встряхнулся, сильно провёл рукой по лицу и язвительно, с какой-то горькой, почти ненатуральной весёлостью продолжал:

— А Герцен? Ведь он не религиозный человек и не придворный, чтобы очутиться вместе со всеми. Правда, он тоже славянофил и патриот, за что его молодые противники и пожаловали нынче в отсталые, даже в реаки. Так вот, и он сожалеет, что я у Потугина, который, видите ли, наскучил ему, не выкинул половины речей, а я нахожу, что Потугин говорит ещё не довольно, и в этом мнении меня утверждает именно всеобщая ярость, которую возбудило против меня это лицо.

Он теперь слушал как-то иначе, внимательней, может быть, но спокойней, сосредоточенней, что ли, словно бы несколько со стороны, словно как будто шутя и внутренне со смешком примерялся, как бы всё это могло войти в те анналы современной истории, о которых он только что думал, и эти частые переходы от самой глубокой и, кажется, непритворной печали к гордой, может быть, даже высокомерной иронии и ядовитым насмешкам и далее, к этой будто не идущей к делу весёлости, эта несколько раз повторенная «всеобщая ярость», явно обидная, но и в собственных глазах придававшая весу, понемногу убеждали его, что в Тургеневе в самом деле слишком раздражено самолюбие, именно то самолюбие, которое было знакомо ему, как у всех этих пропустивших свой век старичков, и всё это изломанное болезненное состояние, в его глазах, становилось если и не естественным, то имевшим психологические и нравственные причины, он только не понимал, как это можно так наивно и так неловко выставлять напоказ эти пусть глубокие, но отчасти и неприличные раны.

Нет, по его убеждению, все эти раны оскорблённого самолюбия, особенно нанесённые тем, кто не успевает за веком, надобно держать про себя, и те, кто не умел это делать с изяществом и достойной улыбкой на молчаливых устах, казались ему едва ли достойными уважения, все эти стенания, с заламыванием рук и без него, представлялись ему непростительной слабостью.

Он не мог только тотчас решить, нужен ли Тургенев, даже побитый камнями, для дела, которое неразличимо, глухо, слишком медленно вызревало в душе, и выходило как будто, что не нужен совсем, а если, положим, и нужен, то не теперь, то есть не для этого дела, а когда-нибудь впрок, но вызревавшее дело должно было, по самым жёстким прикидкам, занять у него целый год, он же считал глупым и в некотором смысле нарушением нравственного закона загадывать дальше чем на полгода, и весь этот рассказ о побиении камнями из частных писем и газетных статей терял для него интерес.

Папироса его прогорела. Он сунул её прямо в середину чугунной ладони, раскурил неспешно вторую и, скрывая скуку, стал ждать, когда можно будет, не нарушая приличий, уйти, слушая вскользь, размышляя о том, каким простофилей должен бы быть летописец, принявшийся всерьёз за такие анналы, и каким светлым и чистым мог бы стать человек, если бы не стало в нём мелкого самолюбия, тогда как лишённый вообще самолюбия человек наверняка бы превратился в ничтожество, ведь всё дело в том, на что направлено самолюбие, впрочем...

Тургенев развёл тем временем руки:

— Не знаешь, что и подумать. Впрочем, одну я могу отдать себе справедливость, что «никакой работой я не хвалился, а что я изобразил, то изобразил», как говаривал Гёте, а потому очень-то не смущаюсь, и даже знал наперёд, что не почувствую особенного смущения. Хотя я, с одной стороны, очень хорошо понимаю, что всякий талант, как всякое дерево, даёт только те плоды, какие ему приличествует давать, однако, с другой стороны, я не делаю себе никаких иллюзий насчёт моего таланта, моего дерева и вижу в нём весьма обыкновенную, едва привитую российскую яблоню.

Это не совсем совпадало с его представлением об отставшем от времени старичке, обвиняющем новое время во всех смертных грехах, зато обвиняющем особенно пылко, что оно отодвинуло в сторону ревнивого старичка, не справившись с мнением, в каком направлении надо идти, отчасти не совпадало в том отношении, что все эти замшелые старички без конца и даже с пеной у рта выставляют на вид свои, обычно гипотетические, таланты, а Тургенев вдруг так уничижительно сказал о своём.

Он насторожился, не лицемерит ли тот, а Тургенев, высказав свою мысль, оглянулся, придвинул тяжёлое кресло, опустился в него, заложил ногу за ногу, выдвинув большую ступню почти вверх, едва помещаясь в этом невысоком вместительном кресле, которое всё-таки казалось игрушечным в сравнении с этой массивной фигурой, и задиристо произнёс:

— Я даже уверен, что это единственно дельная вещь, какую я до сей поры написал. С чистой совестью предоставляю это право другим, а я своё дело сделал. И если есть в моём произведении сила живучести, так оно выдержит все эти разносторонние нападения и принесёт свою долю пользы, вот как я на это смотрю.

Рассеянно слушая, неприязненно подумав ещё раз, что, должно быть, рисуется, называя «Дым» вещью единственно дельной, уж слишком загнул, перехватил через край, не забыл же о «Записках охотника», куда уж были своевременней и дельней, заслуга перед обществом несомненная, неужто нынче и повыше занёсся, нехорошо-с, он неторопливо курил, медленно выпуская дым через ноздри.

По какой-то причине, но невозможно было решить по какой, он припомнил довольно живую статью об Иване Шестом, на которую наткнулся как-то в «Отечественных записках», около года назад. Может быть, внезапное это воспоминание было вызвано довольно верной мыслью Тургенева о разных сторонах одного и того же предмета, как почему-то донеслось до него? Может быть, тут были и иные, глубинные, самые нужные связи, как знать? Да и зачем выяснять так дотошно? Но та же ли самая была бы это рисовка?

Но он твёрдо помнил, как в статье излагались две возможные версии несчастной жизни Ивана Антоновича, младенцем провозглашённого императором и младенцем же заточенного в Шлиссельбург. Одна версия опиралась на официальные документы и, разумеется, была выгодной официальным кругам и потому, скорей всего, лживой насквозь. Эти документы клятвенно заверяли, что Иван Антонович, в нежном возрасте насильственно отторгнутый от людей и проведший с лишком двадцать лет в заточении, вырос косноязычным и слабоумным и был идиотом в прямом, то есть в клиническом, смысле этого слова. Другая же версия была народной легендой, и в мнении народном несчастный страдалец, безвинно погубленный злыми людьми, был истинный праведник. Как ни берегли его, какие ни ставили караулы, гласила легенда, отрок лет в двенадцать узнал о своём высоком предназначении от одного из честных солдат, охранявших глухую темницу, много размышлял об этом предназначении, благодаря чему в нём развился светлый и сообразительный ум. Уединение избавило опального юношу от обычных людских недостатков, тем более от чёрных пороков. Эта редкая душевная чистота делала Ивана Антоновича вполне достойным короны, которую насильственно отняли у него и с меньшим правом носили другие. Мало кто видел его, но те, кто видел, рассказывали тайком, что молодой государь был красоты несказанной, ростом статен, высок, имел белокурые волосы, бороду русую и густую, черты лица правильные, а кожу белизны чрезвычайной.