Валерий Есенков - Игра. Достоевский

Хватит ли ему десять тысяч, чтобы это неопределённое, неопределимое время прожить?

В нём всколыхнулась тяжёлая ненависть. Она кружила, она ломала его. В эту минуту он ненавидел всех тех, кто был обеспечен сверх меры и явился сюда, чтобы развлечься с этими продажными женщинами или за зелёным столом, проиграв или выиграв несколько тысяч, развеять острым ощущеньицем бездельную смертную скуку. Что им какие-то несколько тысяч?

А ему? Что эти же несколько тысяч ему? Что он успеет сделать на них? Даже тридцать тысяч его не могли бы спасти. Ему необходимо нужно иметь немедленно сорок, пятьдесят, шестьдесят, чтобы раздать все долги и просто нормально работать, как должен работать любой человек, писатель тем более, он же писатель.

В нём явилась злобная алчность. Его с неодолимой силой потянуло к новым деньгам. Ему страстно хотелось иметь сотни тысяч. Ему нужен был миллион. Вот с миллионом бы он развернулся!

Какая постыдная, какая жалко-ничтожная жизнь! Это безденежье, способное довести до безумия, эта вечная, эта неизбывная нищета! Не она его заставляла работать, но она заставляла работать как в лихорадке. Он должен был, он обязан был каждый год с лета начинать свой новый роман, чтобы хотя половину приготовить к стремительно наступавшей зиме, а с января уже печатать ещё не готовую вещь в одном из журналов, куда он заранее её продавал, продавал на корню, и даже не на корню, а только возможность её, не зная ещё, что напишет, и потому с января приходилось писать непрерывно, точно машина, под оскорбительный окрик издателя, измученно загружая номер за номером, чтобы какой-нибудь случайной задержкой не сбавить подписки, и непременно закончить роман к декабрю. Только в этой гонке ему и позволялось работать. А шёл уже август. Ни строчки, ни мысли не было у него. Не было даже идеи романа, даже туманной искры не кружило в усталой, истерзанной голове, даже намёка на то, из чего вырастает повествование. Но этот роман был продан уже, и первая порция должна быть изжарена к декабрю: кушать подано, господа!

Он видел, что роман написать невозможно, а это значило, что на карте была его честь. Чтобы не опозорить себя, он был обязан возвратить весь аванс, четыре с половиной тысячи русских рублей, около пятнадцати тысяч на чёртовы франки. Если вернёт, ему станет не на что жить. Придётся вымаливать новый аванс, но подо что, подо что он сможет клянчить его?

Он затянулся и ощутил отвратительный вкус горелой бумаги. Морщась и злясь, он порывисто вынул другую папиросу и прикурил её от окурка, но табак не действовал на него, и он возбуждался всё больше. Слепая алчность душила его. Он окончательно ненавидел этот кукольный город. Горы золота, целый Мон-Блан — вот что было необходимо ему, только это, больше он ничего не хотел, он больше и думать не мог ни о чём.

Он, может быть, скрывал от себя, но давно уже, очень давно в нём тайно зрел удивительный замысел, может быть, с того дальнего-дальнего времени, когда жажда творчества только начинала по-настоящему мучить его, когда он в первый раз увидел Белинского, уже тогда ему неслыханной целью всей жизни, чем-то восторженным, чем-то недостижимым представлялась одна вещая мысль — создать ещё не созданный в русской литературе, ещё не ведомый, ещё будто не снившийся ей ослепительный образ положительно прекрасного человека, тот вдохновенный, тот возвышающий образ, который, может быть, на века послужит путеводной звездой, а имя его вознесёт на вершины. Разумеется, разумеется, он был ужасный мечтатель тогда, залетавший за облака, но даже теперь, став трезвее, созрев, эту книгу, и только её, писал бы он вдохновенно. Всё другое не волновало, не грело его, как обжигала она и звала.

Но вот о ней-то и нельзя было даже подумать! Август подходил к середине. Крохи времени оставались ему, жалкие, убывавшие стремительно крохи. Такую книгу в этой лихорадочной спешке он только бы погубил, и это было оскорбительно, нестерпимо и даже преступно, да, преступно, чёрт побери!

Эти хмурые мысли терзали его. Ведь душу героя можно отыскать лишь в себе. После двадцати пяти лет почти беспрерывной работы, написав уже пять огромных томов, сомневаться он в этом ни на минуту не мог. В нём самом должно быть всё положительно и прекрасно. Прежде всего в нём самом. В таком деле никто не поможет. А в нём кипела и силилась мерзость. Ненависть терзала его. Груды золота стояли в глазах. Хоть он и не таился рулетки, как лицемерно таились другие, играл открыто, считая игру законной и честной, но не мог же он не понять, что это не так, не совсем так или так не во всём, что игра искажала его, хоть на время подменяя ему самую душу. Была всё-таки какая-то ложь, какое-то ядовитое наваждение, что-то такое, что сам он преувеличил и исказил своим страстным порывом, своим гневным желанием вырваться из безнадёжного своего положения, из своей нищеты на простор. Он тайно угадывал сам, что невольно возвеличил игру до обычного, вполне пристойного дела, лишь бы она не смущала его, лишь бы можно было хоть этим, всё-таки наиболее доступным, реальным и наименее греховным путём выкарабкаться наконец на свободу. Это сомнение всегда тяготило его, дразня его ум, ощущая грязные пятна в душе, мешая спокойно жить и спокойно играть. Как ему было выйти из этого ложного положения? Чем убедить, чем утешить, чем очистить себя? У него же оставалось только одно: платить одни долги другими долгами, но это была бы уже самая откровенная ложь, это было бы началом падения, туда ему было тоже нельзя.

Что же бы взял он в своей смятенной душе? Какие краски нашёл бы он в ней? Где был запас чистоты? Нет, этот единственный замысел, который он хотел бы и должен был бы писать, был не доступней ему, чем Большая Медведица, и не было виноватых, и все казались виноваты вокруг, и он сам, разумеется, был виноватее всех. Он не смог, не сумел заработать себе независимость! И вот должен корчиться и страдать из-за горсти презренных монет. И потому не написать свою самую лучшую книгу. Такие книги пишут только святые. И он примется за какую-нибудь очевидную дрянь, которая, возможно, прокормит, хотя бы на время, его, за очевидную дрянь, потому что рядом с тем старым ослепительным замыслом всё остальное представлялось лишь низкой и оскорбительной дрянью. Он искал, но не находил в себе оправданий. В эту минуту гаже и отвратительней он не знал никого. Обруганный им Тургенев сиял нравственной чистотой по сравнению с ним. А Иван Александрович? Об Иване-то Александровиче нечего было и говорить. И что хуже всего — выхода не было никакого.

Жалкий утренний выигрыш теснил его душу. Сколько времени понадобится ему, чтобы придумать, когда ему противно даже думать о ней, а потом ещё написать эту постыдную дрянь, которую всё же придётся ему написать, чтобы жить и в конце концов расплатиться с долгами? Пять месяцев, шесть или семь? Даже вдохновенные книги пишутся дольше, а эту придётся клещами вытягивать из себя.