Валерий Есенков - Игра. Достоевский

Вдруг остановился перед ним, выпрямившись, даже выставив тощую грудь, и резко, словно бы с какой-то обидой спросил:

— Да вы сами-то понимаете, что вы написали?

Он хотел было сказать, поднимая глаза, что он понимает, что он же переписал много раз, как же тут не понять, что он обдумал каждое слово, что им рассчитан каждый поворот в этом простом и на первый взгляд незамысловатом сюжете, что каждый образ стоял перед ним как живой, что во всё время длительной, но увлечённой работы его беспокоило только, другие-то, другие поймут ли его и, самое главное, поймут ли как должно, но под этим строгим, испытующим и недовольным словно бы взглядом он не смог ничего объяснить, сам вопрос, обращённый к нему, обещал немедленно страшный разгром, он только подумал, что оно так и надо, так и должно было быть, и сдавленно промолчал, а Белинский вскрикнул внезапно:

— Я так и думал!

Да и он думал так и, склонив голову, с покорностью ждал, а Белинский продолжал с сильным чувством, горячо выговаривая каждое слово:

— Вы только непосредственным чутьём, как художник, всё это могли написать, но вот осмыслили сами-то всю эту страшную правду, на которую вы указали? Не может быть, чтобы вы в свои двадцать лет смогли всё это понять!

Это звучало так убедительно, что у него закралось сомнение, в самом деле, могли он осмыслить всё, что он написал, но и самолюбие его тоже было задето, и он собрался было поправить не без достоинства, что вовсе не двадцать, что уже двадцать три и скоро исполнится двадцать четыре, дав тем самым понять, что огромная разница, но Белинский, не дожидаясь ответа, уже снова шагал, заложив руки за спину, и взволнованно объяснял:

— С первого взгляда нельзя не увидеть, что талант ваш не сатирический, не описательный, но в высшей степени творческий и что преобладающий характер вашего таланта — юмор, да, именно юмор, это для меня несомненно. Ваш талант не поражает тем знанием жизни и сердца человеческого, которое даётся опытом и наблюдением: нет, он знает их, и знает притом глубоко, но априори, следовательно, чисто поэтически, творчески. Ваше знание — талант, вдохновение. Я не хочу сравнивать вас ни с кем, это было бы пошло, такие сравнения вообще отзываются детством и ни к чему не ведут и ровно ничего не объясняют. Только скажу, что у вас талант необыкновенный и самобытный, который сразу, ещё первым произведением, резко отделился от всей толпы наших мелких писателей, более или менее обязанных Гоголю своим направлением и характером, а потому и успехом своего небольшого таланта. Что же касается до вашего отношения к Гоголю, то если вас, как писателя с самостоятельным и сильным талантом, нельзя назвать подражателем Гоголя, то и нельзя не сказать, что вы ещё более обязаны Гоголю, чем сколько Лермонтов обязан был Пушкину. Во многих частностях видно сильное влияние Гоголя, даже в обороте фразы, но со всем тем в вашем таланте так много самостоятельности, что это влияние Гоголя, вероятно, будет непродолжительно и скоро исчезнет с другими, собственно вам принадлежащими недостатками, хотя тем не менее Гоголь навсегда останется, так сказать, вашим отцом по творчеству.

Посмотрел на него искоса, из-за плеча и улыбнулся с простодушным лукавством:

— Да вы не краснейте, у вас нет никакого даже намёка на подражание: сын, живя своей собственной жизнью и мыслью, тем не менее всё-таки обязан своим существованием отцу. Повторяю: как бы великолепно и роскошно ни развился впоследствии ваш талант, Гоголь навсегда останется Коломбом той неизмеримой и неистощимой области творчества, в которой вы должны подвизаться. Пока ещё трудно определить решительно, в чём заключается особенность, так сказать, индивидуальность и личность его, но что ваш талант имеет всё это, в том нет никакого сомнения. Пока, по одним «Бедным людям», можно бы заключить, что глубоко человечественный и патетический элемент, в слиянии с юмористическим, составляет особенную черту в характере вашего молодого таланта. Да, об этом надо сказать ещё раз: при всей его огромности, ваш талант ещё молод и потому не может весь высказаться, и высказаться определённо. Это естественно: от писателя, который весь высказывается своим первым произведением, многого ожидать нельзя. Как ни хорош «Герой нашего времени», но если бы кто подумал, что Лермонтов впоследствии не мог бы написать чего-нибудь несравненно лучшего, тот этим показал бы, что он не слишком высокого мнения о таланте Лермонтова.

Возбуждённый, с кирпичным румянцем на впалых щеках, сжимая и потирая беспокойные руки, заметно дрожа, радостно сияя глазами, Белинский говорил всё горячей, словно бы говорил о себе:

— Да, так ещё никто не начинал из русских писателей! Разумеется, это доказывает вовсе не то, что по таланту вы были бы выше предшественников своих, но только то, что вы имели перед ними выгоду явиться после них, однако ж подобный дебют ясно указывает на место, которое со временем вы займёте в русской литературе, и даже на то, что если бы вы и не встали рядом со своими предшественниками, как равный с равными, то долго ещё ждать нам таланта, который бы стал к ним ближе, чем вы.

У него даже голова закружилась от такой перспективы, он об этом мечтал, он в это верил всегда, а теперь твёрдо знал, что поднимется к ним и встанет рядом, но сомнение ещё жарче охватило его, и он почти в беспамятстве повторял, да о нём ли идёт разговор, да ему ли пророчат таким искренним тоном невероятное, невозможное будущее, и он почти с испугом следил, как Белинский всплёскивал изумлённо руками:

— А как проста завязка «Бедных людей»: ведь и рассказывать нечего! А между тем так много приходится рассказывать, если уже решишься на это! Бедный пожилой чиновник, недалёкого ума, без всякого образования, но с бесконечно доброй душой и тёплым сердцем, опираясь на право дальнего, чуть ли ещё не придуманного им для благовидного предлога родства...

Он чуть не вскрикнул от изумления, как это точно было подмечено, что придумал, ну конечно, придумал всё это родство!

— ...Исхищает бедную девушку из рук гнусной торговки женскою добродетелью, девической красотой. И вот что замечательно: вы нам не говорите, любовь ли заставила этого чиновника почувствовать сострадание, или сострадание родило в нём любовь к этой девушке, только мы видим, что его чувство к ней не просто отеческое и стариковское, не просто чувство одинокого старика, которому нужно кого-нибудь любить, чтобы не возненавидеть жизни и не замереть от её холода, и которому всего естественнее полюбить существо, обязанное ему, одолженное им, существо, к которому он привык и которое привыкло к нему. Нет, в чувстве вашего Макара Алексеевича к его «маточке, ангельчику и херувимчику Вареньке» есть что-то похожее на чувство любовника, на чувство, которое он силится не признавать в себе, но которое у него против воли по временам прорывается наружу и которое он не стал бы скрывать, если б заметил, что она смотрит на него не как на неуместное вовсе. Но бедняк видит, что этого нет, и с героическим самоотвержением остаётся при роли родственника и покровителя. Иногда он разнеживается, особенно а первом письме, насчёт поднятого уголочка оконной занавески, хорошей весенней погоды, птичек небесных и говорит, что «всё в розовом цвете представляется». Получив в ответ намёк на его лета, бедняк впадает в тоску, чувствуя, что его поймали на шалости, и досада его слегка высказывается в уверении, что он вовсе ещё не старик. Эти отношения, это чувство, эта старческая страсть, в которой так чудно слились и доброта сердечная, и любовь, и привычка, всё это развито вами с удивительным искусством, с неподражаемым мастерством.