Раиса Иванченко - Гнев Перуна

— Коль так, вели седлать новых лошадей. Нерадец, слышишь, что молвили киевские мужи?

— Слышу... Они молвят то, что должны были молвить ещё в Городце...

— А что скажет княгиня? — вдруг обратился Ратибор к молчаливой чёрной женщине, сидевшей в углу.

Её никто в эти дни и не вспомнил — жены Святополка, матери младших Святополчичей, дочери давно погибшего грозного Тугоркана. Её никогда ни о чём не спрашивали с тех пор, как переселилась из своих кибиток в княжий дом...

И она растерялась.

Её слово что-то значит?

Тотура-Мария удивлённо и скорбно подняла чёрные брови. Губы её задрожали... Горькая обида многолетнего полона её в этих хоромах будто выплеснулась наружу... Ох и хитёр же Мономах! Всё предвидел, никого не забыл! В эту горячую минуту заручился поддержкой всех... В Киеве — сумятица... Сегодня ночью, может, подожгут и эту её золотую темницу — княжьи палаты. Что может она сказать? Она не хочет идти против воли киевских бояр, а её сыновья не справятся с бунтом...

Княгиня поклонилась Ратибору и Нерадцу:

— Да придёт Володимир Всеволодович и защитит киевский стол...

— Нерадец, слышишь, великая княгиня киевская сказала: да придёт Володимир Всеволодович...

— Слышу, — ответил Нерадец. — Но пусть киевские бояре сами едут к нашему князю и сами молят его.

— Дело молвишь, Тур... Я пойду! — встал Путята.

— И я!.. — подскочил Поток.

Несколько рук потянулись к Нерадцу.

— Путята пусть остаётся в Киеве: князя нужно похоронить как должно, с честью, — распорядился Ратибор.

Путята беспомощно оглянулся на своих бояр, но те мгновенно спрятали глаза, втянули головы в плечи, отвернулись. Конечно, тысяцкий должен хлопотать в таком деле, как похороны князя. Их дело — сторона...

Путята другого и не ждал. Вздохнул и вдруг обернулся к Тотуре-Марии:

— Княгиня, готовь побольше серебра для раздачи бедным. Всё, что имеешь, отдадим киянам. Купим спокойствие в Киеве. А что — нет? Вот увидите! Я знаю, как говорить с чернью! Не с крестом! Не словом! — серебром!.. серебром!..

Сколько же этого серебра высыпалось на землю дорогой от княжеской гридницы до церкви Богородицы — Десятинной, усыпальницы киевских князей. Белой стала бы дорога, если бы оно осталось лежать... А потом ещё серебро сыпалось тяжёлым дождём в толпы, которые собирались у храма, когда уже клали тело Святополка в мраморную гробницу. Путята сам хватал его пригоршнями из кожаных мехов, которые тащили на санках вместе с усопшим князем, ибо покойника, по дедовским обычаям, везли ко храму на санках. Великая княгиня со своей прислугой сама шла в толпе и совала в руки куны, лобцы, ногаты, медницы, резаны...

Чёрные, потрескавшиеся ладони, согнутые крюковатые пальцы жадно хватали их, и это серебро будто испарялось — бесследно исчезало. А те ладони и те пальцы вновь тянулись к ней, требовательно, угрожающе... Серебра!.. Серебра!.. Дрожащими руками княгиня и Путята выгребали его остатки со дна мехов. А потрескавшиеся ладони тянулись и тянулись с ещё большей жадностью.

Княгиня уже несколько раз посылала своих челядинов ко двору. Те тащили ещё мехи. Наконец ей сказали: «Это уже — всё!»

— Это всё уже, боярин, — устало сказала она Путяте. — Давай своё теперь.

— Откуда? — ужаснулся вспотевший от рабской работы тысяцкий. — Ничего нет! Чернь разграбила мой двор! Терем — сгорел!

Княгиня удивлённо подняла чёрные брови. Путята, должно, и умрёт лжецом. Ведь хорошо знала, что хитрец никогда не держал своё серебро в тереме — отвозил во дворы, которые имел под Киевом: в Белгород, Васильков, Вышгород... Да и здесь, в Киеве, закапывал в землю...

Ещё архимандрит печерский Феоктист вместе с митрополитом отпевал тело покойного князя Святополка, ещё окуривал сладко-истомным дымком ладана из кадильницы, когда ненасытная толпа начала с ещё большей, нежели раньше, настойчивостью наступать на Путяту и бояр, требуя серебра. Путята спрятался в Десятинной церкви. Княгиня Святополчья испуганно затягивала на груди чёрную шаль печали. Толпа уже подпирала двери храма и угрожала замесить здесь всех в кровавое тесто...

Феоктист, прервав молитву, крикнул:

— Князь Мономах идёт в Киев! Готовьтесь, чада мои, встретить нашего защитника с честью! С хлебом-солью!..

— Давай серебро! Это наше!

— Серебро!.. О-о-о!..

Толпа ворвалась уже в храм, прижав бояр к алтарю. Феоктист снова взывал к ней встретить Мономаха. Наконец люд повалил из храма.

В этой кутерьме мало кто заметил, как со всех улиц и переулков, которые, как солнечные лучи, сходились на Софийской площади, въехали вооружённые всадники. На головах — боевые шлемы, у седел — копья и луки...

Вооружённые конники тихо обступили площадь со всех сторон. Кто они? Чьи? Чего пришли?

У Михайловской улицы на вороном коне сидел огромный, плечистый, возвышающийся над другими на целую голову ратник. Лицо его было закрыто бармицей [185] Бармица — сетка внизу шлема, которая прикрывала лицо и шею воина. , лишь внизу виднелась его седая борода. Могучая грудь сияла серебристом чешуёй кольчуги, наверное изготовленной из закалённого железа. Он время от времени поднимался в стременах, оглядывал площадь и тыкал рукой то в одну, то в другую сторону. И туда послушно и молча подвигались цепочки конников, безжалостно раздвигая толпу лошадьми. Высокий ратник уже видел, что почти вся площадь была охвачена железным кольцом его всадников. Вот-вот это кольцо сомкнётся у звонницы Софии, и тогда вся толпа, ослеплённая и озлобленная, измученная голодом, ошалевшая от нескольких дней своей безнаказанной воли, попадёт в этот железный мешок.

Рута крепко держала за руку Гордяту-младшего. Она следила глазами за странными вооружёнными всадниками, которые неизвестно откуда взялись и неизвестно кем направлялись. Ей сделалось страшно. Она с отчаянием оглядывалась, искала своего Гордяту-старшего, которого только что оттеснили от неё и куда-то понесли... Где же он? Куда девался?

Нужно отсюда убегать побыстрее... Что-то затевается здесь недоброе... И никто будто не замечает! Все кричат!.. Учуяли свою вольницу!.. Да, конечно, сладка и хмельна она, воля-волюшка... Путятиного двора уже нет — и она, Рута, также вольная! Даже опьянела от радости... Но что же здесь делается?..

— Гордята-а! Где ты? — задыхалась в отчаянии и безнадёжности.

Рута поднималась на цыпочки, вытягивала свою длинную шею, выискивала взглядом среди людских голов знакомые русые волосы, и слёзы подступали ей к горлу. А тот широкоплечий великан в лучезарной кольчуге снова тыкал пальцем во все стороны. И за этим его движением новые цепочки вооружённых конников обступали заполненную людьми площадь. Рута знала теперь наверняка — пришла беда. Изо всех сил стала расталкивать людей и пробираться с малым Гордятой к вечевому помосту. Оттуда только и можно увидеть, где её Гордята-старший. Наконец она забралась на помост, схватилась обеими руками за перила и сразу же увидела его.