Раиса Иванченко - Гнев Перуна

— Гордята! Бежим! Нас окружают мечники! Люди! Глядите, глядите, мы окружены...

У помоста затих шум. Люди начали оглядываться. Взволнованный гомон повис над площадью.

Блеснули на солнце мечи неподвижных молчаливых всадников.

Толпа вдруг онемела. Раскачивалась, тяжело дыша, собиралась с духом...

Рута хотела сбежать с помоста, бросалась то в одну сторону, то в другую. Но не было места куда и ногой ступить. Гордяту-меньшего также прижали к перилам. Тогда она снова отыскала взглядом Гордяту-старшего. Он силился пробраться к ней. Рута следила за тем, как он раздвигает людей сильными плечами. Ну как помочь ему? Как?.. Как?..

В этот миг она снова посмотрела в ту сторону, где гарцевал на вороном коне ратник-великан. Она увидела, как он прижался к гриве, как взмахнул возле себя мечом и бросился на толпу...

— Убива-а-ют! Убива-а-ают! — пронзительно завопила Рута. — Бегите!.. Вон туда! Там их мало!.. — Рута ещё раньше заметила, что в той стороне, где начиналась Ирининская улица, у Ирининской церкви, ратников этих было меньше. Оттуда легко сбежать вниз, к Лядским воротам, а там — в Крещатый Яр, на Перевесище...

Рута кричала изо всех сил, пока люди не поняли, что она советует им сделать. Они завернули в ту сторону, сломали тонкую цепочку всадников — людской поток быстро скатывался крутым спуском улицы...

Наконец Гордята-старший протиснулся к помосту, стал рядом с Гордятой-меньшим, шутливо дёрнул его за руку. Рута глядела на своего мужа и сына и уже не видела, как тот великан на вороном коне оказался невдалеке от помоста, как он взял в свои руки лук и натянул стрелой тетиву. Над головами бежавших людей прошумела одинокая стрела. Она мягко ударила Руту в висок, впилась в него и задрожала опереньем... Рута ахнула, ухватилась за стрелу, сгоряча дёрнула её, но железный наконечник назад не шёл. Рута, обомлев, присела на помост. Потом покорно, как подбитая голубица, свалилась на бок...

Гордята-старший бросился к ней. Рута смотрела на него огромными сухими глазами... В них остывали каре-медовые сгустки. По виску медленно стекал красный ручеёк. Он был горячий...

Гордята дёрнул к себе стрелу. Она не поддавалась... Губы Руты стали сереть...

— Не нужно... — тихо прошелестела она. — Бегите...

Золотисто-медовые очи её ещё глядели в его зрачки. Будто о чём-то молили... Уста её раскрылись, наверное, хотели что-то сказать...

Гордята наклонился над нею... припал к груди. Сердце уже не билось. Или, может, так ему показалось. Он стоял пред нею на коленях...

Гордятка прижался к его боку. Он с ужасом глядел на мать. Его чёрные глазёнки влажно блестели. Гордята притянул к себе мальчика. Потом сказал:

— Пойдём...

Софийская площадь уже обезлюдела. Мечники бросились за бежавшей толпой. Одной смерти Руты на виду у всех было достаточно для такого бегства... Но чьи это мечники вынули мечи против народа? Путяты или нового киевского князя?

Об этом киевляне подумают потом. Но и тогда им будет нелегко догадаться: человек — слишком доверчив и потому больше всего страдает из-за своей доверчивости. Путяту люто ненавидели, в доброе имя Владимира Мономаха верили. Гордята легко поднял на руки ещё тёплое тело Руты и быстро зашагал к Боричеву узвозу. Потом остановился. Нет, домой он не понесёт её. Нужно повернуть к Перевесищу — там кладбище гражан...

Гордятка слепо шёл за ним и тихо всхлипывал. Плачь, малыш, поплачь! И за него выплачься, ибо нет у него ни одной слезы... Только в груди жжёт... только болью наливается всё тело...

Вышли на вал... Перешли широкий ручей, журчавший по дну Крещатой долины. Здесь, на окраине города, начиналось кладбище.

Клёны уже выпустили красноватые кисти. Вокруг них роились пчёлы. В разогретом солнцем воздухе терпко пахло ранней весной. Сладким духом пьянили почки тополей и ясеней. Оживала кора сосен и дубов... Под подошвами мягко прогибались стрельчатые стебли молодой травки, пробивающейся сквозь слипшиеся прошлогодние листья... Всё живое тянулось к жизни... к солнцу... И она, ещё молодая, пылкая и добрая Рута, вот так тянулась к его рукам, к его устам... как к своему солнцу...

Гордята положил тело Руты на землю. А сам пошёл к хижине-сторожке поискать какой-нибудь заступ. Возле хижины увидел монаха. Тот, опершись о свой посох, отдыхал. Едва узнал: отец Нестор. Но как согнули его годы! Как выбелили его бороду и длинные волосы... Наверное, возвращался с княжьих поминок...

Гордяту озарило: попросит отца Нестора сотворить над могилой Руты молитву. Возможно, моленье монаха станет ей в помощь там... Шагнул навстречу черноризцу:

— Отец... Не откажи в милости... Челом бью. — Нестор пристально всматривался в лицо Гордяты. Наверняка вспоминает... — Когда-то приходил к тебе... из Городца...

— Ты ли это, Василий-Гордята? Что делаешь здесь?

— Жену хороню. Только что убили её... мечники Путяты... Возле Софии...

— Прости, Боже, и помилуй её... Но это мечники не тысяцкого. Это уже нового киевского князя вой...

— Мономаха? — воскликнул Гордята. — Как же так? Кияне ведь позвали его на киевский стол! А он их — убивать?

— Мятежная чернь одинаково страшна и для бояр, и для всякого князя. А пришёл он сюда на клич бояр, а не черни. С ними ему и дружбу крепить, совет держать...

— Молвили: Мономах справедлив... — растерялся Гордята.

— Княжья правда и боярская правда — едины. Идём... Где усопшая?

— Вон там, где мальчонка стоит.

Нестор остановился перед телом Руты. Наклонился, закрыл ей глаза, всё ещё смотревшие на солнечный весенний день, будто желавшие побольше вобрать в себя его сияние.

— Как же имя её? — тихо спросил монах.

— Рута... Княжья Рута.

— Странно... А по-христиански как нарекли?

— Не ведаю. Назови по-своему...

— Да будет так, — согласился Нестор. — Пусть будет она... Евфимия...

Нестор творил молитву по привычке и снова подумал, что не только в далёких краях Русской земли, но и в её сердце, среди потомков полян, мужей храбрых и смысленых, крепко живут старые обычаи, старые боги, старые имена... Хорошо ли это или плохо? Хорошо ли, когда люди помнят свой род и своих отцов?..

Когда над Рутой вырос чёрный холмик земли, Нестор сел на старый, обросший мхом пень. Упёрся обеими руками о сучковатый посох. Устал за день. От всего устал, а наипаче от тяжких дум.

Поднял глаза на растерянного, убитого горем мужа и мальчика. Стояли они, прижавшись друг к другу. Им вдвоём легче... А он... один... всю жизнь один... со своим горем... со своими мученьями... со славой и смертью... Вот только Гайка с ним всегда... Даже сегодня, в этот тяжёлый суматошный день, он видит её глаза в Гордяте...

— Что будешь делать, сынок? Иди к своему князю, станешь ему в надобности.

— К Мономаху? — вздрогнул Гордята. — Нет, отец. Он убил сегодня мою веру в него. Убил... — Гордята спрятал лицо в ладонях.