Дэн Шерман - Любивший Мату Хари

Она удерживала его взгляд ещё мгновение, следом взглянула на присяжных:

— Не заведено, мсье, чтобы женщина сама себе покупала драгоценности.

— Разумеется, нет. Только, чтобы закладывала их. — Улыбки. — Теперь скажите мне, мадам, как вы управлялись с деньгами в Мадриде?

— Я до этого получила некоторую сумму от друга в Голландии.

— От барона ван дер Капеллена?

— Да.

— И эти деньги поддерживали вас с того времени, как вы покинули Англию, до вашего ареста в Париже?

— Барон всегда был очень щедрым человеком.

— Тогда почему вы нашли нужным попросить дополнительно пять тысяч франков у германского шпионского центра в Берлине?

Её ответ никого не удовлетворил.

— Как я сказала раньше, все деньги, полученные мной из-за границы, приходили только от барона.

— Кроме, конечно, пяти тысяч франков, упомянутых в этой телеграмме... верно?

— Но, мсье, это не так.

— Тогда как вы объясните написанное в этих телеграммах?

— Я не стану этого объяснять. Я отрицаю их.

— Отрицаете, мадам? Как вы можете их отрицать? В настоящий момент я держу точные копии телеграмм в руке. Как вы решаетесь отрицать их? Скажите, пожалуйста, я уверен, суду чрезвычайно интересно будет узнать... как вы решаетесь отрицать их?

И так продолжалось ещё тридцать или сорок минут: серии разоблачающих вопросов о документах и ответы, которые являлись только отрицанием. В течение этого времени она обнаружила, что опять обвивает пальцы платком, закручивая его в жгут.

...Суд удалился около семи часов. Ожидаемый ливень с грозой миновал, и вечер оставался жарким и безветренным. После ужина, состоявшего из нарезанной кусочками свинины и картофеля, её снова заперли в её временной камере. Женщина-охранник стояла так, чтобы видеть решётку, и была начеку в случае задуманного самоубийства.

Камера находилась в конце длинного и узкого коридора. Здесь отсутствовали окна и настоящая вентиляция. Скудный свет. Войдя, она разделась, оставшись лишь в короткой комбинации, и легла на койку. Сначала сверху слышались протяжные голоса и звуки. Постепенно всё успокоилось. К тому времени, как появился Чарльз Данбар, фактически воцарилась тишина.

Он, должно быть, наблюдал за ней, прежде чем она проснулась. Он сидел в кресле охранницы и смотрел на её лицо через решётку. Его пальцы сжимали сигарету, а несколько окурков валялись на полу. На выступе, кажется, стояла бутылка виски или бренди. Тусклый взгляд, вокруг глаз его тёмные круги.

— Привет, Маргарета.

Она села и потянулась за чем-нибудь, чтобы прикрыть обнажённые бёдра, но простыни и одеяло исчезли.

— Что тебе нужно, Чарльз?

— Поговорить. Ведь прошло много времени.

Она обняла руками плечи, будто замёрзла:

— Да, прошло много времени.

— И кажется, ты не слишком много обо мне думала?

Она вздохнула. Её волосы всё ещё были влажными от пота, и потому вокруг лица легли тёмные завитки.

— Нет, Чарльз. Никогда слишком много о тебе не думала. И это явная ошибка.

Он поднялся, отпер дверь и шагнул внутрь. Он стал значительно толще, чем она помнила, особенно мясистыми выглядели руки.

— Я хочу, чтобы ты знала — мне жаль, что так всё обернулось. Мне искренне жаль, и если я могу сделать ещё что-нибудь...

Она закрыла глаза, опять глубоко вздохнув:

— Спасибо, Чарльз. Но я вправду думаю, что ты сделал уже достаточно.

Он прикурил новую сигарету и сел рядом с её койкой. Она подтянула колени к груди, её обнажённые бёдра и плечи казались ещё обнажённее на фоне этого плотного человека в нарукавниках.

— Между прочим, — внезапно сказал он, — ваш друг-художник причинил нам множество неприятностей, а теперь как будто исчез. Скрылся, без сомнения, у своих друзей-художников...

Она склонила голову к коленям:

— Почему ты это делаешь, Чарльз? Почему ты пытаешься причинить мне боль?

Она услышала, как он выдыхает сигаретный дым, затем почувствовала — его палец играет с её волосами.

— Я не пытаюсь причинить тебе боль, Маргарета. Я просто хочу удержать тебя, чтобы ты не делала больно другим. Думаю, ты можешь это понять.

Она хотела оттолкнуть его руку, но словно не в состоянии сама была поднять руки. Должно быть, от жары.

— Я также хочу, чтобы ты знала — лично я на тебя не сержусь, — сказал он. — Я даже не представляю, что мог бы когда-нибудь на тебя рассердиться. От тебя не жду того же... но, возможно, ты поймёшь когда-нибудь правду. Я и в самом деле очень сильно люблю тебя. — Его рука скользнула к её затылку, прилипнув на мгновение, словно отвратительный краб, однако она уже собралась с силами и сняла её.

Теперь он провёл рукой по своим глазам. Может быть, он плакал? Или это опять только пот?

Спустя какое-то время она сказала:

— Ники был прав. Ты сумасшедший. — И добавила про себя: «Жалкий, что ещё хуже».

Он, казалось, не слышал.

— Ну, я должен идти, Маргарета. Ужасно приятно говорить с тобой. Может, я приду ещё раз, прежде чем закончится суд.

Суд подходил к концу. Оставалось не более пяти часов. Знойная среда. Суд возобновился утром. Сначала несколько замечаний Сомпру, затем чтение показаний отсутствующих свидетелей. Больше половины вызванных не явилось — некоторые действительно задержались, большинство просто не хотели оказаться замешанными. Из остальных присутствовали только маникюрша, предсказательница будущего и случайный любовник из тех — лучших — дней.

Заключительные заявления начались в судебном заседании сразу после полуденного перерыва: сначала Морне с аккуратным резюме правительства, которое можно было ожидать, потом защита с элегантной, но чуть искусственной мольбой об оправдании. Отложите в сторону предубеждения, рождённые злобой дня, увещевал присяжных Юноне, изучайте только то, что было сказано, а не то, что подразумевается. Помните, одна жизнь не менее значима, чем сотня жизней, и если мы осудим невиновного, в конечном счёте будем осуждены мы все. Пока это продолжалось, она сидела, застыв и уставившись на пустую раму, которая некогда заключала в себе картину с изображением Христа.

Прошло приблизительно сорок пять минут между этими завершающими заявлениями и приговором, и она опять сидела в одиночестве, теперь в комнате под лестницей. Здесь из двух овальных окон открывался великолепный вид на город. Небо было белым, и только на севере плыли последние дождевые облака. Единственный близкий звук — треск одинокой пишущей машинки.

Она стояла спокойно, вцепившись обеими руками в прутья решётки.

Но оказалось, что она должна сесть, даже если это значило удалиться от окна, оторваться от прекрасного вида, она должна сесть. В своих ранних фантазиях она видела этот момент как чрезвычайно значительный, отмеченный чем-то вроде откровения последней минуты и осознания мира. Она бы удовольствовалась небольшим количеством туши для ресниц и стаканом белого вина, это помогло бы ей встретиться с судом лицом к лицу.