Юрий Лиманов - Многоликий. Олег Рязанский

— Боярышня ныне в дальней пристройке заперта, — закончила рассказ Пригода. — И никого к ней не допускают, кроме меня.

— Значит, либо свадьба, либо монастырь?

— Да нет же, нет! Ждёт она тебя и скорей умрёт, чем за Милославского пойдёт, — горячо заверила Пригода, не замечая несуразности и жестокости своих слов.

— Веди меня к ней, — потребовал Степан.

— Что ты, сотник! Сейчас никак не получится, только испортим всё. Потерпи до завтрева.

— Я уж боле двух лет терпел. Надобно мне её сегодня увидеть.

— Сегодня боярин на ключ запер. А завтра в полночь приходи в дальний угол сада — вот те крест, — там и встренитесь.

— Как ты завтра-то сможешь устроить? — недоверчиво спросил Степан.

— То наша с Алёной забота. Всё устроится. Увидишь.

Встретились они ночью, в глубине сада, у той самой беседки, что не раз давала им приют два года назад. Степан бросился к Алёне, но она не ответила на его порыв, стояла скованная, оробевшая, только губы подрагивали да часто моргали от волнения огромные, тёмные в лунном свете глаза. Он смешался, обнял, поцеловал как-то неуверенно. Разговор никак не складывался, словно легли между ними непреодолимой межой два года, что провёл он в плену. Казалось, именно сейчас, когда перед ним сидела взрослая девушка, её бы приголубить, приласкать, побаюкать в объятиях, — ан нет, охватила робость.

Из кустов за беседкой донеслось хихиканье, потом звонкий шлепок, потом возня и опять смешки — Юшка времени зря не терял. Пригода, засидевшаяся в девках при боярышне, была, видимо, не очень строга. Возня была столь красноречива, что Алёна встрепенулась. Степан почувствовал, как девушка вдруг напряглась — то, что происходило у Пригоды с Юшкой, будоражило и смущало её одновременно. Чтобы скрыть это, она отодвинулась от Степана, прикоснулась пальчиками к повязке на его голове и горестно сказала, вздыхая по-бабьи:

— Сколько себя помню, ты приходил к нам после походов раненым. И так мне хотелось приласкать тебя, приголубить. А я пряталась и думала: — ну что я перед ним, девчонка-несмышлёныш, косы растопырки, веснушки на носу!

— А два года назад, здесь, в беседке? — спросил Степан.

Алёна спрятала голову у него на груди, и он подумал, что ледок в их отношениях начал таять. Но тут за кустом опять засмеялись, завозились, и Алёна отодвинулась.

— Расскажи, как на Боже с погаными бились?

— Да что рассказывать, лапушка? — Степану совсем не хотелось вести разговоры, но он, надеясь, что вернётся близость, покорился. — Победы, они все одинаковые, это поражения разными бывают. После них совесть тебя мучает, вспоминаешь, ищешь, где да почему ошибся. А если победил, то делал, выходит, всё правильно.

— Получается, — спросила Алёна, — только несчастья тревожат душу, а удачи её баюкают?

— Получается, что так, — с некоторым удивлением согласился Степан. Сам он об этом не думал.

— Что же тебя сейчас тревожит?

— Молчание князя Олега Ивановича. Словно и не было славной победы московского князя. Словно и не участвовали рязанцы в этой битве! Я понимаю: Москва на Боже ордынцев разбила, а проклятый Бегич в отместку не Москву, а Рязань разорил. Не московские волости, а нас разграбил. Переяславль сжёг. А Олег Иванович всё никак на союз с Москвой не решится, руку дружбы Дмитрию не протянет! Или у него сердце не рвётся, как у меня, от горестей рязанского народа? Или он уже и не зрит страданий людских с высоты своего престола?

— А Дмитрий Московский, он какой?

— Дмитрий? — недоумённо переспросил Степан и задумался.

Заговорил он не сразу, медленно, словно сам открывал для себя московского князя.

— Простой, вроде и не великий князь. Ему только двадцать восьмой год пошёл, но бой задумал, как умудрённый воевода. Будто прапрадед его славный Александр Невский полки к битве расставлял. Рубился же сам в первых рядах.

— А ты? — ревниво спросила Алёна.

— И я не отставал. Дмитрий Иванович меня приметил, после боя милостивые слова сказал. — Степан вздохнул. — Вот если бы и наш князь так же милостив был, упал бы я твоему батюшке в ноги, просил бы твоей руки.

Алёна опять прижалась к нему и прерывисто вздохнула: эти слова были, по сути, первой робкой просьбой стать его женой. И хотя она ждала их не один год, прозвучали они неожиданно. Алёна долго молчала, потом тихо спросила:

— А если не окажет тебе милости князь?

— Твой отец — ближний боярин, а я — сотник. Не будет на мне милости князя, не пожалует меня, не приблизит — боярин Корней прогонит моих сватов.

— Что же нам делать-то? — вдруг прозвучал отчаянный вопрос, всё время терзавший Алёну.

Степан не нашёл иного ответа, кроме одного: крепко обнял её и принялся горячо целовать.

Алёна охватила руками шею Степана, притянула к себе и прильнула к губам, замерев, словно пила и не могла напиться из волшебного источника любви...

Прощаясь и видя, как грустна Алёна, Степан сказал:

— Не кручинься, лапушка. Слышал я, что со дня на день будет большой приём у князя Олега Ивановича. Авось и сбудутся наши надежды.

Правда, сам Степан в душе мало верил, что милость Олега Ивановича в глазах боярина Корнея может перетянуть рюриковскую кровь Милославских.

К Олегу Ивановичу Степана призвали через три дня. Юшка, помогавший сотнику одеваться, глядя в его измождённое, осунувшееся за эти дни лицо, смешливо сказал, что негоже являться к князю с такой рожей. Лучше опять чистой тряпицей замотать зажившую рану на голове. Тогда хотя бы понятно будет всем этим боярам, что почернел сотник от ран, а не от сердечных терзаний.

Степан цыкнул на Юшку, велел замолчать, но послушался, замотал голову чистой холстиной. Он погляделся в купленное у кафских [46] Кафские — генуэзские. Кафа — генуэзская колония в Крыму, недалеко от нынешнего Судака. торговых гостей зеркало и остался доволен — повязка украшала.

Княжеский терем, вернее сказать, дворец с затейливыми пристройками, переходами, светёлками, превосходящий размерами и вычурностью прежний, сожжённый татарами, ещё достраивался. Но замысел уже прочитывался — произвести впечатление! Степан вспомнил кремлёвский дворец Дмитрия Московского — был там один раз на пиру по случаю победы на Воже — скромный, даже суровый на вид, правда, каменный. Различие было разительным, и об этом следовало бы поразмышлять, но сегодня все мысли были там, у княжеского престола, где должна решаться его судьба.

Степан ожидал, что на приём к Олегу Ивановичу будут приглашены и другие рязанцы, отличившиеся в бою на Веже, и был удивлён, когда обнаружил, что зван он один. Два отрока провели его чередой малых палат и оставили перед просторной думной палатой. Пахло свежими досками, свечами, росным ладаном, — видимо, недавно освящали. Было тихо и сумрачно, свет с трудом пробивался в маленькие окошки, затянутые бычьим пузырём: на венецианское многоцветное стекло у князя, похоже, пока денег не хватило. Дверь в палату была приоткрыта, и Степан не удержался от любопытства, заглянул. Высокий золочёный, покрытый замысловатой резьбой престол князя рязанского возвышался над резными же, обитыми кожей скамьями для ближних бояр. Небольшие оконца радовали яркой игрой красок — в них уже вставили цветные стекла. Палату освещали три больших многосвечных светильника. По ней неторопливо, по-хозяйски расхаживал молодой боярин Кореев, давний знакомец Степана ещё со времён похода в строящийся московский кремль. Его отец, старый боярин Кореев последнее время редко приезжал в думу, но сегодня ради торжественного случая появился и важно восседал на стольце. Рядом с ним, нашёптывая что-то на ухо, сидел старший сын князя Милославского, недавно жалованный боярской шапкой. Самого старика не было видно. У престола сидел боярин Корней, задумчиво поглаживая чёрную с проседью бороду, рядом с ним — боярин, известный всем по дружинному прозвищу Ахломатый, желчный, въедливый и тугой на ухо старик. Он бубнил: