Кальман Шандор - Позорный столб (Белый август)

— Я люблю шить, — сказала она и сощурилась. — Разве ты не знаешь, что я очень люблю шить?

Она засмеялась и смеялась так долго, что щеки ее сделались пунцовыми. Потом она вновь склонилась над шитьем, продолжая напевать что-то.

Родители матери тоже шили; они были выходцами из Трансильвании и портняжили в городе В.; их давно уже не было в живых, а на кладбище, с той стороны, что выходит на улицу Тел, стоял небольшой надгробный камень о надписью: «Йожеф Эгето и его супруга». «Его супруга»— это бабушка; мальчик еще помнил ее, но смутно: когда она умерла, ему было года четыре.

— А ты, мама, чья супруга? — как-то раз спросил Ференц, когда они стояли на кладбище у этого надгробного камня.

Мать взглянула куда-то вверх.

— Я, — проговорила она, — супруга швейной машины. — И усмехнулась.

Мальчик не засмеялся. Позднее, в школе, когда в класс приходил новый учитель, он, случалось, спрашивал мальчика о фамилии и занятиях отца. Мальчик молчал и до тех пор смотрел на учителя, пока тот наконец не догадывался обо всем сам. Как-то пришел новый учитель, совсем еще молодой человек. Было это во втором классе начальной школы. Мальчик, не ответив на вопрос об отце, по обыкновению долго молчал. Учитель смешался, пробормотал: «Прости!» — и стал перелистывать классный журнал. Мальчишки за партами прыснули, но смеялись они не над Ференцем, а, по всей вероятности, над учителем, и после урока кто-то из них попытался всучить Ференцу большой ломоть хлеба с маслом.

— Не хочу, — сказал он и не взял хлеб.

В те времена в муниципалитете помощником начальника налогового управления служил высокий черноволосый господин, полное имя которого звучало так: уйфалушский Ференц Маршалко. Он жил в уютном семейном коттедже на углу улицы Ференца Эркеля. Однажды сын этого господина, уже достаточно взрослый — ему было семнадцать лет, и, следовательно, он был на десять лет старше Ференца Эгето, — высокий, толстый, с нездоровым румянцем на щеках и очень близорукий юноша, остановил мальчугана на углу улицы Йожефа.

— К вашим услугам… — смущенно сказал Ференц Эгето.

— Эт-то… — пробормотал близорукий увалень, бывший от природы заикой и отличавшийся редкой неуклюжестью, и закряхтел. — Это ты? — спросил он наконец.

Ференц Эгето призадумался: стоит ли высунуть незнакомцу язык и убежать от него? Но потом решил, что не стоит.

— Я? — удивился он.

Румяный толстяк кивнул и продолжал кряхтеть.

— Твоя фамилия Эгето, верно? — с трудом выдавил он из себя.

— Да, — сказал мальчик.

— Это хорошо, — изрек толстяк и, нахмурившись, принялся шарить в карманах. — Вот тебе крона!

— Зачем? — удивился Ференц Эгето.

— Просто так… — прокряхтел толстяк.

Ференц Эгето в нерешительности смотрел на деньги.

— Не надо, — в конце концов сказал он.

Толстяк схватил его за руку.

— Пустите меня!

— Я хотел бы сшить сорочку… у твоей матери, — проговорил тогда юноша. — Она… как она живет?

Ференц Эгето вырвался из его рук, перебежал на другую сторону улицы и оттуда смотрел во все глаза. В это время из-за угла показался другой человек, увидел толстого парня и громко окликнул его:

— А, Маршалко, кого ты здесь поджидаешь?

Толстяк сконфузился, опустил голову и ушел с тем человеком. Когда Ференц рассказал о случившемся матери, та нахмурилась. Почему — тогда он просто не понял. С тех пор на протяжении многих лет он часто встречал этого толстого юношу, которого звали Карой Маршалко. Однажды Ференц видел его на кладбище, куда он отправился с тетей Рози, сестрой бабушки. Матери в тот раз с ними не было. Кого-то хоронили, похороны поражали необычайной пышностью, и у гроба стоял этот самый толстяк в черном костюме. Гроб был красивый, бронзовый, и на нем золотыми буквами было написано: «Госпожа уйфалушская Ференц Маршалко родилась…» Мальчику не удалось прочесть надпись до конца, потому что тетя Рози внезапно расстроилась и увлекла его от интересного зрелища; за могилами они, однако, остановились и еще некоторое время наблюдали за погребением; они видели отца толстого юноши, представительного господина Маршалко. Тетя Рози что-то бормотала, и в конце концов они убежали.

— Ничего не рассказывай матери, — приказала ему тетя Рози.

Ему было двенадцать лет, когда господин Маршалко, ветрогон и кутила, умер сорока шести лет от роду. Младший сын тети Рози, Антал, двоюродный брат матери, работавший на литейном заводе, открыл ему тайну: Ференц был сыном почившего господина Маршалко. Мальчик был потрясен, он несколько недель мучительно думал об этом открытии, но ни слова не говорил матери. Он был совершенно не в силах постигнуть суть открывшейся ему тайны, избегал взгляда матери, а когда мать за чем-нибудь обращалась к нему, густой румянец заливал его щеки. Тогда он учился уже в третьем классе городской школы.

Сыновья тети Рози были пролетариями: один литейщик, второй портной, третий слесарь.

— Чего ты ждешь? Он уже достаточно вырос! Пора ему выбрать профессию, — сказала матери тетя Рози. — Уж не хочешь ли ты из мальчишки сделать какого-нибудь несчастного конторщика?..

Мать сжала губы и промолчала.

— А мне наплевать на всех конторщиков! — сердито воскликнула тетя Рози. — Мы — пролетарии! Вот и весь разговор! — И она действительно плюнула и ушла.

…Воспоминания разбередили душу Эгето. Серебристый свет луны уже мелькал в окне комнаты. С улицы, издалека, донеслись гулкие шаги. Эгето, разумеется, не мог знать, кто идет; не мог он знать, что это ведут в полицейское управление на улицу Зрини мужчин со связанными ремнем руками и с лицами, залитыми кровью. До него донесся чей-то крик — голос был женский. «Нет, это не на улице. Должно быть, где-то здесь, по соседству», — прислушиваясь, думал Ференц Эгето, но услыхал лишь, как скрежещет зубами во сне Йошка Фюшпёк. Он попытался заснуть, закрыл глаза, пробовал считать до пятидесяти, но в конце концов отказался от тщетных усилий и вновь углубился в дебри воспоминаний…

…Мать умерла в мае 1896 года. Венгрия пламенела в ликующем зареве торжеств по случаю своего тысячелетия. Ференц Эгето, живя тогда у тети Рози, закончил четвертый класс городской школы и поступил учеником в типографию Хорнянского. У младшего сына тети Рози, литейщика, был знакомый, который привел его в эту типографию.

— Если есть у тебя голова на плечах, то с образованием за четыре класса городской школы ты через два месяца сможешь сделаться генеральным директором! — пошутил сын тети Рози и оставил его одного.

Окна большого наборного цеха типографии Хорнянского на улице О, расположенного в нижнем этаже, посерели от покрывавшего их толстого слоя пыли, щедро сдобренного какими-то жирными пятнами; на деревянных, пропитанных маслом остовах, имеющих несколько ярусов и вытянувшихся вдоль стены, дожидались своей очереди перевязанные шпагатом сотни готовых свинцовых полос; на подпорках красовались надписи, сделанные мелом: «„Собрание постановлений“ — тридцать четыре листа», «„Естественная история наших голенастых“ — семь листов»; далее: «Стихи Шандора Петерди». Парламентские ведомости, труды по специальным отраслям знаний, коммерческие проспекты, постановления, снабженные пояснительным текстом, набирали вручную, механически выбирая литеры из клеток наборной кассы; беллетристику набирали значительно реже. Запах свинца, масла, бумаги и пыли стоял здесь повсюду, и запах этот преследовал Ференца Эгето до конца его жизни. В те времена у них была всего лишь одна-единственная наборная машина, да и та считалась новинкой, последним словом техники; «Естественную историю наших голенастых» и различные формуляры печатали, разумеется, на плоских машинах, причем печатник не стеснялся в выражениях, когда по причине износа литерных знаков ему приходилось канителиться с приправкой.