Кальман Шандор - Позорный столб (Белый август)

Эгето снова отер лоб. Литейщик заметил, что на его правой руке не хватает двух пальцев — указательного и среднего. Эти два пальца были оторваны осколком гранаты еще в 1916 году на сербском фронте.

— Много развелось предателей, — немного помолчав, проговорил Эгето. — Бешеные собаки!

На углу проспекта Хунгария стояли трое: два младших почтовых чиновника и какой-то человек с подусниками.

— Старые христианские гробы! — сказал низким, вибрирующим голосом один из чиновников как раз в тот момент, когда литейщик и Эгето поравнялись с ними. — Внутри — окровавленные крюки! Их обнаружили в осином гнезде красных. Вот изуверы, какое кощунство! Боже праведный, из разных склепов вытащили и приволокли в отель «Хунгария» девять гробов. Все гробы из прекрасной старинной бронзы, вы представляете себе, господа? Говорят, их обнаружил подполковник Романелли; тут уж Хаубрих ополчился против красных и тем самым оказал итальянцу неоценимую услугу. Зачем им, однако, понадобились гробы из бронзы? Быть может…

Литейщик и Эгето подошли к полотну железной дороги.

— Бешеные собаки! — повторил Эгето.

Шлагбаум был открыт.

— Мне надо вернуться, — сказал литейщик. — Если понадоблюсь, меня зовут Йожеф Йеллен, улица Форгана, шестьдесят. — Он смотрел своему спутнику прямо в глаза.

Эгето кивнул в знак того, что понял.

— Предатели встречаются всюду… — задумчиво проговорил он, протягивая руку Йеллену. Мужчины обменялись рукопожатием. Изувеченная рука Эгето чуть шевельнулась в протравленной огнем, огрубевшей ладони старого литейщика.

— …и товарищи тоже, — медленно, со значением добавил Йеллен.

Он повернул в сторону Андялфёльда, а Эгето напрямик через железнодорожное полотно двинулся к Городскому парку.

У карусельных лодочек пела шарманка, лодочки были пусты и имели унылый вид, лишь в одной без устали качалась ранняя посетительница — молоденькая девушка в платочке на голове. Ее многочисленные юбки в сборку, — а было их по меньшей мере пять, — вздувались от ветра, возникавшего при раскачивании. Служители цирка с бритыми лицами, сняв пиджаки, подметали улицу перед цирком Барокальди. Было около восьми утра. Воскресные развлечения еще не начались.

Киоск с освежающими напитками, расположенный рядом с электрическим хиромантом, только что открылся. Продавец в боснийской феске раскладывал на прилавке свой скудный товар: сперва появились бутылки — примерно десять желтых и розовых бутылок с так называемой «гусиной шипучкой», затем несколько кучек тыквенных и подсолнуховых семечек, кучка черных лакричных корешков, совершенно черствая, уже растрескавшаяся желто-коричневая мамалыга, несколько разноцветных бумажных вертушек и, наконец, крохотный холмик сморщенных летних яблок. Жалкие сокровища этого бедного киоска служили красноречивым свидетельством нищеты, в которую впала вся столица.

Стальная ставня грота, через который проходила детская железная дорога, была спущена. У запертого павильона кривых зеркал стоял человек в сером тиковом костюме; он держал в руках ведро, кисть и щетку и наклеивал на дощатую стену павильона три новых приказа военного министра Хаубриха. Человек в военном кителе с изувеченной правой рукой был первым, кто прочел эти приказы. Один из них предписывал немедленно спустить флаги всех родов и цветов; другой — убрать все плакаты; третий запрещал сборища и совместное хождение по улицам более трех человек.

У анатомического музея стояли три безоружных солдата. Ночью они вышли из городка Юллё и проделали весь путь до этого места пешком; сейчас они совещались о том, куда им идти. Изъеденная молью огромная горилла с окаменелой гримасой, изображавшей усмешку, обнимала похищенную белотелую девушку, а рядом по-прежнему красовался император Вильгельм II во всех своих боевых доспехах и с небольшим щитом на груди: ВЕЛИКИЙ МЯСНИК.

Длинноусый шарманщик, нахмурив лоб, изучал многочисленные приказы и объявления.

— Они просто взбесились, — обратился он к расклейщику афиш и кивнул головой в сторону города. — Чего только не придумывают! Как только в четвертом районе кто-нибудь крикнет: «Иисусе!» — я тут же стараюсь подальше унести ноги; а не уберешься — того и гляди тебя по башке треснут.

— Зачинщицы всегда пожилые вдовы, — заметил расклейщик афиш. — И Пейер тут ни при чем.

— Какой еще Пейер? — поинтересовался шарманщик.

В этом месте, предназначенном для публичных увеселений, посетителей почти не было, лишь несколько солдат и группа подростков праздно слонялись среди павильонов, не зная, как убить время.

Эгето не менее получаса стоял у запертой ставни грота с железной дорогой.

«Дубинкой прикончили, — вспомнил он, и вокруг его рта еще резче обозначились две глубокие складки. — Возле улицы Форгача… Должно быть, выволокли из трамвая».

С каким-то совершенно непонятным упрямством, машинально поглаживая рукой небритый подбородок, он пять раз подряд перечел свеженаклеенные приказы.

«Здесь только бумага, — думал он, бледнея от ненависти, — а там, на улице Форгача, — белобандиты…»

Уже четверть девятого. Время, о котором они условились ночью, истекло. Дольше ждать нельзя. Эгето отправился на конечную станцию метро.

Одна карусель была еще заперта; на другой юноша в кепке поливал пол из лейки и вычерчивал водой великолепные восьмерки, в то время как немолодая хозяйка балагана вытирала тряпкой полированных деревянных лошадок.

— Румынские части уже в Юллё, — сообщил парень хозяйке с соломенно-желтыми волосами; он прекратил поливку и, не выпуская из рук лейку, сонно почесал грудь, обтянутую красной майкой. — Все футбольные матчи отменяются!

Со стороны купален с понурым видом брели в город два «человека-сандвича». Спереди и сзади их закрывали раскрашенные рекламы нового летнего театра, которые они тащили на себе; афиши из жесткого картона при каждом шаге хлопали их по коленкам и задам: «Театр ла Скала! Проспект Хермина! Открытие сегодня в семнадцать часов! Великолепная оперетта „Дочь мадам Анго“! Музыка! Балет! Выступают Элла Немети, Виктор Далнок, Торони, Сюди…»

Один из «сандвичей», заметив Эгето, негромко сообщил товарищу:

— Это известная личность из города В. Послушай, Арпад, боюсь, что на проспекте Андраши нас прибьют из-за этих реклам.

…В вагоне метро три юнца в белых гетрах в продолжение всего пути от улицы Байзы до площади Октогон отпускали вполголоса замечания по поводу восточного типа некоторых пассажиров. Эгето слушал их болтовню и молчал.

«Хорошо бы отвесить оплеуху одному из этих обормотов, — думал он, погрузившись в некое созерцательное раздумье. — Хотя бы вон тому, с птичьей головой, самому горластому…»