Кальман Шандор - Позорный столб (Белый август)

Маршалко, Андял и один их товарищ обитали в Париже на улице Гюшетт в доме номер десять, занимая в шумном отеле небольшую комнату. Они отапливали ее с помощью «flamme bleu», то есть керосиновой печки, проводили бездну времени за игрой на бильярде и голодали. Третьего товарища звали Иштван Пирк, он ходил в Сорбонну слушать лекции по философии, и Маршалко утверждал, что в те времена Пирк собирался стать философом и писателем; все замыслы Пирка остались, однако, втуне, теперь он был просто недоучкой, изредка помещал какие-то статейки в газетах, но главным источником его существования была та помощь, которую оказывал ему его состоятельный друг.

Пирк дважды в месяц, примерно первого и пятнадцатого числа, наезжал к Маршалко из Будапешта, оставался ужинать, и по всему было видно, что он очень дорожил их давней дружбой. Для Марии не было тайной, что отец помогает ему деньгами и одеждой. В конце ужина в дом к ним обычно заявлялся один из товарищей Маршалко по работе, учитель Йохансен. Все трое удобно располагались в креслах, дымили — один трубкой, другой сигарой, третий сигаретой — и полемизировали. Йохансен с пристрастием говорил о географии, которую он преподавал, брал листок бумаги и старательно вычерчивал новые границы государств в соответствии с решениями Парижской мирной конференции.

— Орландо крепко боролся за Южный Тироль и Фиуме, — говорил он, — а Ллойд Джордж сказал: цыц! — И он принимался чертить новую карту Австрии и Германии. — Слишком мало отняли у них, — продолжал Йохансен.

Он придерживался радикальных взглядов эпохи революции 1848–1849 годов; когда время приближалось к полуночи, он, как правило, начинал порицать даже самого Лайоша Кошута за то, что тот, по его мнению, слишком мягко сформулировал решение Национального собрания в Дебрецене о низложении династии Габсбургов.

— Это следовало поручить только Шандору Петёфи или в крайнем случае обоим Мадарасам! — утверждал он.

Учитель географии, этот старец с душой ягненка, еще больше, чем немцев, ненавидел лишь одного человека: своего коллегу, учителя геометрии Эдена Юрко, ярого приверженца Габсбургов. В оценке немцев Йохансен полностью разделял позицию Миклоша Зрини, который якобы заявил, что в черепных коробках по меньшей мере сотни немецких профессоров философии заключено столько же ума, сколько его содержится в голове самого ничтожного писаришки самого, мизерного венгерского учреждения — скажем, сельской управы Ракошпалоты.

— Но не в голове министра финансов Ференца Миакича, который, как известно, является одним из самых глупых людей в Центральной Европе, — глухо добавлял Пирк.

Маршалко, по своему обыкновению, начинал вспоминать. латинских авторов и старых венгерских писателей, причем тех, которые жили до поэта Яноша Араня.

Пирк, худощавый мужчина с сильной проседью, бывший на два года моложе Маршалко, считал своим долгом высказывать суждение по любому вопросу. Он внимательно следил за прессой и оттого был поразительно осведомленным человеком. В былые времена он довольно безошибочно, по-учительски, излагал свое мнение даже о локализации раздражения нервов и коры головного мозга. Йохансен иронически называл его сентенции «сведения Пирка», а самого его не иначе, как «профан всех наук». Утверждения Маршалко, в особенности если речь заходила о немецкой нации, Йохансен в течение десяти лет упрямо квалифицировал как «соображения Маршалко». Но постепенно стойкое остроумие Йохансена друзья уже перестали замечать.

За ужином Пирка приходилось безостановочно потчевать, в противном случае он к еде не прикасался. Но Мария прекрасно видела, что каждый раз он был голоден как волк. Он жил в очень стесненных обстоятельствах, и все-таки костюм его был всегда тщательно отутюжен и вычищен уксусной водой — нужду выдавали лишь локти, подозрительно лоснившиеся, и позеленевшие в швах нитки. В Будапеште, как можно было предположить, ему просто нечего было есть. Когда на стол ставили блюдо с дымящейся едой, он то и дело глотал слюну и в то же время, не поддаваясь ни на какие уговоры, накладывал себе до смешного крохотные порции. Раз в году, на именины Марии, он привозил какой-либо скромный подарок, упакованный в красивую бумагу, и протягивал ей, сконфуженно улыбаясь. В последние именины, стоя в прихожей, он вдруг в каком-то самозабвении погладил Марию по волосам. Оба вспыхнули и целый вечер избегали глядеть друг на друга. Пирк был старый холостяк и, как рассказывал Маршалко дочери, не женился потому, что в юности его постигло какое-то любовное разочарование. Каждый его визит заканчивался тем, что он со смущенной улыбкой и с маленьким свертком, зажатым под мышкой, который вручал ему Маршалко, выскальзывал в ночь…

Мария наконец-то запомнила названия костей, связок и мышц бедра и коленного сустава. Она погасила лампу. Мысли ее были заняты сорокачетырехлетним Пирком. С одиннадцати лет — следовательно, целых десять лет! — она была влюблена в этого чудака — старинного друга ее отца.

Наступил вторник, было раннее утро.

Задолго до того, как стали постепенно собираться рабочие, в переулке, у ворот чугунолитейного завода Ш. остановились два экипажа. Из первого вышли трое господ, из второго — полицейский и человек в штатском — агент тайной полиции. Небольшая группа прибывших вошла в заводские ворота; впереди шествовал владелец завода господин Хуго Майр с птичьей головкой и посеребренными временем висками, облаченный в темный костюм; слева, звеня шпорами и бряцая саблей, выступал его шурин — поручик Виктор Штерц; справа, также затянутый в мундир, шагал двоюродный брат Хуго Майра — поручик Эден Юрко, человек исполинского роста, по профессии учитель, преподававший геометрию в гимназии города В. За тремя господами следовали полицейский и сыщик. Все пятеро были вооружены револьверами. У господина Майра и у сыщика оружие было упрятано в задний карман брюк, а трое военных имели еще при себе и сабли.

По ходатайству Хуго Майра производственный комиссар завода был взят под стражу в собственной квартире еще накануне вечером. Какой исторический момент! С одной стороны, огнестрельное оружие, с другой — видимость законности.

Декрет правительства Пейдла об отмене национализации промышленных предприятий появился в это же утро. Было шесть часов пятнадцать минут. И вот Хуго Майр, который еще вчера ознакомился с текстом декрета во Всевенгерском союзе промышленников, не теряя ни минуты, примчался сюда, чтобы, согласно законоположению, вновь прибрать к рукам завод, прежде чем люди приступят к работе.

Над уютным двухэтажным зданием конторы из красного кирпича, скрытым за лозами дикого винограда, еще витала ночная тишина; два инженера, конторщики, чертежники, приемщики, счетоводы, калькулятор, бухгалтеры и референты, должно быть, еще нежились в постелях, ибо к службе они приступали лишь в восемь часов утра. В молчании раскинулись здания цехов с облупившейся штукатуркой. Не слышно было шума в стержневом отделении, не грохотали барабаны для очистки отливок, не пела пила, не визжал рубанок, не скрипела стамеска под ударами молотка в пристройке для модельщиков, не раздавалось глухого уханья трамбовки в двух гигантских цехах ручной формовки, не видно было летающей пыли перегоревшей формовочной земли, на складе скрапа не скрежетал по металлу нож дробильной машины.