Кальман Шандор - Позорный столб (Белый август)

На утро 4 августа директор д-р Лагоцкий записками, переданными через педеля Бришо, вызвал к себе человек двенадцать учителей; среди вызванных был и старый учитель истории — семидесятилетний д-р Отмар Дери. Старик с обвислыми усами семенящей походкой вошел в кабинет и жестом, не скрывавшим изумления, приветствовал директора Лагоцкого.

— Как, и вы здесь? — воскликнул он с неподдельной радостью. — Изволили вернуться? Что ж, я очень рад тому, что власти… — И он положил на стол директора три тетрадки в клетку.

— Что это? — подозрительно осведомился директор.

— Зачетный материал по обществоведению, — широко улыбаясь, объяснил старик, — и показательный урок по истории. Я писал о короле Матяше! В соответствии с распоряжением господина народного комиссара просвещения!

Директор стал рассматривать тетради.

Органы народного, просвещения диктатуры пролетариата действительно еще в апреле предписали учителям средних школ в порядке переподготовки сдать в августе экзамен по обществоведению, причем каждый учитель по собственному усмотрению должен был законспектировать какой-либо труд Маркса или Энгельса и, сверх того, в обязательном порядке проработать «Коммунистический манифест», а затем дать показательный урок, на котором теория исторического материализма должна была быть приложена к избранной самим учителем фазе истории.

— Я, как старый социалист, естественно, выбрал короля Матяша! — с гордостью говорил д-р Дери.

Присутствовавшие слушали его в мертвом оцепенении.

— Я показываю, как он с помощью практических мер и указов, а также путем создания постоянной армии, заменившей дворянское ополчение и феодальные наемные войска, стал на сторону эксплуатируемых крестьян, против олигархий. Вот здесь конспект «Коммунистического манифеста», а это, — он приблизился к столу, — прошу взглянуть: «Государственный переворот Наполеона III». Мне, как преподавателю истории и социалисту-коммунисту…

— Прекрасно! — ледяным тоном оборвал его директор. — Я продемонстрирую ваши труды главной инспекции.

Д-р Дери с сожалением покачал головой. Он не спускал глаз с директора.

«Он, безусловно, отстал от жизни, — думал старик сочувственно, — пока находился в отпуске».

— Весьма польщен, — пролепетал он едва слышно. — Однако же всем нам хорошо известно, что главные инспекции, муниципальные школьные комиссии и попечительства упразднены, а вместо них по распоряжению свыше существуют отделы культуры и просвещения местных советов.

Старик даже руки потер от удовольствия, что ему столь полно и безошибочно удалось перечислить все инстанции.

— Господин учитель Дери, не лучше ли вам уйти домой? — поджав губы, процедил директор.

— Помилуйте, я чувствую себя превосходно, — отозвался старик и сел. — Я вполне отдохнул за время каникул.

Ни один из присутствовавших не решался взглянуть на старика, даже учитель Юрко старался избегать его взгляда.

— Прошу садиться, господа! — пригласил директор.

— Товарищи! — качая головой, шепотом произнес учитель Дери. Затем, обратившись к сидевшему рядом коллеге, высказал опасение, что директор Лагоцкий просто спятил; да это и не удивительно, ведь его весьма продолжительное пребывание в отпуске, в деревне… с самого марта, не правда ли?

Д-р Дери в течение многих лет отважно боролся против своей принудительной отставки. Сорок пять лет он учил детей и всем существом своим ощущал, что уход на пенсию означает для него смерть. Он наблюдал, как старики, вышедшие на пенсию, томясь от скуки, в сезон созревания томатов и абрикосов с кошелками в руках сопровождают своих жен на рынок, в ясное утро посиживают на скамейках скверов, дымят трубками и глядят перед собой пустым, апатичным взглядом выцветших глаз. Он представил себе, как сам будет сидеть точно так же, лишенный привычного галдежа мальчишек, не будет перелистывать классный журнал в то время, когда мальчишки притихнут, так что будет слышно, как пролетит муха, не будет попыхивать трубкой за столом в учительской, обитым зеленым сукном. От одной лишь мысли, что все, чем он жил и живет, будет навеки утрачено, на лбу его выступал холодный пот. В течение нескольких лет в конце каждого учебного года он дожидался в приемных учебных ведомств, в окружном управлении учебных заведений, в отделе средних школ министерства культов и просвещения, чтобы вымолить себе еще хоть один годик сверх законного предельного возраста. Во время мировой войны, когда молодых учителей призвали в армию, а пополнение взять было неоткуда, ему удалось без особых затруднений, хотя и с использованием некоторых связей, продлить срок своей службы. Но наряду со все возрастающей опасностью перевода на пенсию его преследовал еще другой кошмар. Д-р Дери, посмотрев как-то в зеркало, с ужасом обнаружил у себя зловещие симптомы неумолимо надвигавшейся старости. Руки его пожелтели и сделались жилистыми, в ушах выросли волосы, на щеках выступили маленькие бородавки, на плечах появились всевозможные пятна, но даже не столько это встревожило старика. Он не на шутку испугался, когда однажды у него просто выпала из памяти дата восшествия на престол Шамуэля Абы и дата битвы при Менфёчанаке! Это было страшно! Вероломно, неумолимо стала изменять ему память — приходилось справляться в книге, о времени царствования Ласло IV. А однажды он не смог вспомнить имя Лайоша Кошута. Содрогаясь от ужаса, он убеждался, что память его убывает со дня на день. И тогда он наконец понял: наступает старческий маразм. Его некогда завидная память историка мало-помалу ослабевала, в конце концов она стала напоминать покинутое поле брани, по которому устало брели несколько выдающихся личностей, таких, как святой Иштван и Бела IV, да, как вехи в тумане, маячили несколько дат, усвоенных еще в начальной школе, — Махачской битвы и татарского нашествия.

— Мне кажется, Мари, у меня начинается старческое слабоумие! — как-то за обедом сказал он служанке, сопровождая свои слова растерянной стариковской улыбкой, и отложил ложку.

— Кушайте, господин учитель, бобовый суп, а то остынет, — отозвалась старая служанка.

Однажды он с болью ощутил, что мир, в сущности, потерял для него всякий интерес; когда он бывал в обществе, то нестерпимо скучал и с истинным удовольствием мог говорить уже только о своем детстве. Реминисценции его сводились к следующему:

— О, то были времена иные! В те времена за десять крейцеров давали дюжину яиц… Тогда проложили железнодорожную ветку между Кошицей и Одербергом, это было в году… после компромиссного соглашения… нет, нет, гораздо раньше… Нынче пятьдесят вторая годовщина смерти моего бедного дядюшки Йожефа… Мой отец преподавал тогда в Жолне, и ходили слухи, будто легионы Клапки готовятся к походу в глубь страны и что краснорубашечники Гарибальди им помогают. Аппетитные ржаные хлебцы продавали тогда на жолнайском рынке за четыре крейцера…