Кальман Шандор - Позорный столб (Белый август)

— А Иисус?

— Кто его знает. Латинские историки не…

— Одним словом, если придерживаться твоей точки зрения, то Иисус, поменявшись одеждой с римским солдатом, колол бы его копьем в то время, когда тот тащил его крест.

— Как может современный социалист делать ссылку на Иисуса! — возразил учитель. — Это я весьма и весьма не одобряю! Человечество, кстати, состоит не из иисусов, а скорее из римских легионеров. Насилие одинаково огрубляет каждого.

— Как моралист может быть таким толстым? — вызывающе спросила Мария.

— Я люблю лечо! Во мне много от римского солдата, поэтому я люблю лечо, особенно с теми чудесными колбасками, какие бывали в мирные времена! — заключил учитель, прищелкнув языком.

— Послушай, папа, а ты не думал о том, что если смутное время продержится, скажем, несколько тысяч лет, то, когда притесненные захотят изменить свою судьбу, вопреки их благим намерениям может случиться…

— Да, я думал, — перебил ее учитель. — Поэтому я не делаю ставки ни на Рохачека, ни на преподобного Слани, ни на графа Бетлена! Хотя сейчас их время…

— А на твоего младшего брата? — спросила Мария.

Учитель пожал плечами.

— В сущности… на него тоже нет, — сказал он как-то неопределенно.

— В сущности! — иронически повторила Мария. — Отвечай прямо: да или нет?

— Нет!.. Пожалуй… мы пали так низко, что не можем вынести ни наших пороков, ни средств избавления от них. Как говорится: nec vitia nostra, nec remedia pati possumus.

— Это какой античный кретин изрек? — спросила Мария.

— Тит Ливий, — ответил учитель и, прищурившись, смотрел на дочь, обрадованный тем, что ему удалось вызвать у нее досаду.

— Это такая же истина, как и патриотические гуси Капитолия, да? Или божественное происхождение Ромула.

— Ну-ну…

— Выбирай, папа, — насмешливо предложила Мария, — между горьким слабительным и заворотом кишок!

— Черти пускай выбирают! У тебя на редкость изящные сравнения.

— Ливий, по всей вероятности, выбрал бы заворот кишок. Ведь тот, кто уклоняется от выбора, тот сам, должно быть, держится за существующие порядки…

— Давай ложиться спать, — сказал учитель. — Ты что же устраиваешь мне экзамен? Анатомия — это одна из самых дурно пахнущих наук. И ты знаешь, что я не люблю ее. Язык у тебя подвешен неплохо, — добавил он затем, — но сколько из-за этого беспокойства! Ум и близорукость ты унаследовала от меня, но вкусы и логику, наверно, от покойного деда. Кстати, тебе весьма повредили твои самоуверенные естественные науки.

— Естествознание и Спенсер…

— Мне было бы куда приятней, если бы ты занялась философией! — прервал ее учитель. — Ибо истинный философ пренебрегает заворотом кишок! Ты ведь знаешь, что меня тошнит от одного запаха карболки. А если бы мне пришлось выбирать между господом богом и Гербертом Спенсером, кому из них доверить сотворение мира ведь и тот и другой основывались на естественной науке, — я предпочел бы Иегову; он менее суров. Он всего лишь до седьмого колена…

— Ты очень голоден? — спросила Мария. — Раз уж ты заговорил о боге…

Учитель сделал грустную мину.

— Я стащу для тебя ломоть хлеба с жиром, — предложила Мария. — Эржи уже легла спать.

С этими словами она выскользнула в кладовую и вскоре вернулась, неся на тарелке два ломтя хлеба, намазанных жиром, и один стручок зеленого перца.

— К чертям такую жизнь! — воскликнул учитель. — Почему она так жестока, эта Эржи?

— Обратись к богу, — посоветовала Мария, потрепала отца по щеке и ушла в свою комнату.

Учитель съел хлеб с жиром, тяжело вздохнул и уже совсем было собрался лечь спать, как вспомнил об отчетах. Тогда он закурил короткую деревянную трубку, осторожно прикрыл жар предохранительным колпачком, который заставила его приделать к трубке старая Эржи, — она купила его в табачном киоске, — поскольку учитель Маршалко неизменно прожигал своей трубкой все: одежду, скатерти, даже постельное белье; однажды он проснулся от удушливого дыма и смрада и увидел, что широкий кусок его стеганого одеяла тлеет и крохотные красные язычки пламени поднимаются из ваты.

«Человек, курящий трубку, — это проклятье для дома! — обрушилась на него Эржи. — Не говоря уже о вони, которую вы тут напустили!»

И она заставила его приделать к трубке предохранительный колпачок. Однако в трудные времена, когда нигде нельзя было достать табаку, именно Эржи добывала учителю очень приятный листовой верпелетский самосад; в Вамошдьёрке жил ее внук, крестьянин, у которого она регулярно доставала для семьи Маршалко муку, когда за так называемые белые деньги у крестьян ничего нельзя было купить, даже немного жира. За это она позволяла себе — правда, довольно умеренно — тиранить неповоротливого учителя, которого обычно называла «Каройка» или «молодой барин» и лишь в моменты особой суровости величала «господин учитель». Однажды она назвала его господином Маршалко; это произошло тогда, когда он подпалил одеяло.

Из двоих отпрысков учителя Кароя Маршалко старая Эржи отдавала предпочтение его сыну Эгону Эндре; дочь Марию, девушку с ироническим складом ума, она попросту побаивалась, часто не понимала того, что та говорит, лишь инстинктивно чувствовала, что Мария язвит, и временами подозревала, что колкости эти в какой-то мере имеют отношение и к ней, Эржи. После злополучного происшествия с «костью, пригодной для супа», старуха дулась на Марию в течение многих лет.

В один прекрасный день, возвратясь из Будапешта, Мария, тогда уже студентка медицинского факультета, предстала перед Эржи, хлопотавшей в кухне, держа под мышкой газетный сверток. Поинтересовавшись, что будет на обед, девушка объявила:

— Я привезла небольшую кость, пригодную для супа. — И она положила сверток на кухонный стол.

Мария в ту пору, как и любой студент первого курса, считала себя непревзойденным авторитетом и новатором во всех вопросах жизни, наипервейшей обязанностью коего, естественно, являлось разрушение обывательских предрассудков, касающихся анатомии человека, а также монопольное право на внедрение в жизнь научной точки зрения в области физиологии.

Эржи развернула сверток, затем тихонько опустилась на пол; примерно минуту она раздумывала над тем, потерять ей сознание или сделать что-либо иное, потом, решив, должно быть, не в пользу обморока, поспешно осенила себя крестом и завизжала.

В газету был завернут — что бы вы думали? — человеческий череп!

Испуганная медичка бросилась к вопящей старухе, чтобы немедленно оказать ей первую помощь.

— Прочь! — крикнула Эржи. — Прочь с вашим черепом вместе!

В тот же день, презрев свою многолетнюю службу в этой семье, старуха потребовала расчет.

— Почему? — глухо спросил учитель.