Кальман Шандор - Позорный столб (Белый август)

Было два часа ночи, когда он, усталый и потный, постучал в окно Штрауса. В кармане его лежал документ, удостоверявший тождество его личности с неким Ференцем Лангом; револьвер он возвратил Жигмонду Богдану.

Это случилось еще 4 августа под вечер. Микша Брюлл, принадлежавший к местной еврейской общине обмывальщик покойников, или тот, кого профессиональная терминология обозначает словом «lieberer», ничего не подозревая, шел с кладбища домой. На нем был неизменный длиннополый, доходящий почти до колен люстриновый лапсердак и черная широкополая шляпа; в его рыжей бороде, подстриженной клинышком, поблескивало немало серебряных нитей.

На углу улиц Теметё и Сент-Геллерта, на том месте, где во время похорон именитых граждан католического вероисповедания траурная процессия, сопровождаемая рыданиями близких и усиленным размахиванием кадильницы, обычно заворачивает налево; где певчая капелла внезапно обрывает скорбное песнопение, чтобы с новыми силами грянуть последнюю песнь, а оркестранты-цыгане и беззубые боснийцы — ветераны войны с черной шнуровкой на одежде, вышагивающие церемониальным маршем, по обычаю, освященному десятилетиями, останавливаются, чтобы очистить носы; где благодаря всем скорбящим католикам города, да и не только католикам, но и более широкому кругу людей, носящих траур, никогда не улетучивается кисловато-терпкий запах пива, — одним словом, на этом самом углу, перед пользующейся доброй славой пивной Хорна стояли четыре мрачных господина. Как выяснилось позже, то были исконные христиане и джентльмены, жаждавшие крови, от встречи с коими Брюлл уклониться уже не мог.

Четверо мрачных господ, распространявших вокруг себя пивной перегар, дожидались в сумерках, венчающих день, собрания застольного кружка христиан-социалистов. Двое из них были в униформе: тучный педель местной гимназии и украшенный черными бачками кондуктор трамвая; двое были в штатском: один — сухопарый чиновник налогового управления и, кстати, член Союза пробуждающихся мадьяр, второй, носящий фамилию Зиркельбах, — администратор местного клуба католической молодежи, восьмой год слушавший лекции по юриспруденции в Будапештском университете.

Брюлл приближался к четверым господам, потупив глаза и часто моргая; встреча была неминуема, избежать ее было нельзя.

— Вот шагает вор кошерных костей! — громко сказал один из веселых джентльменов.

Брюлл, насквозь пропитанный едким запахом формалина, шел очень медленно и от страха громко икал. Себе на погибель!

— Вы соблаговолили что-то сказать? — с леденящей учтивостью осведомился администратор.

Он предстал перед стариком, загородив тому путь, и стоял, широко расставив ноги. Губы Брюлла беззвучно шевелились.

— Я, должно быть, утратил слух, — обронил администратор и издевательски приставил ладонь к уху.

Брюлл хранил молчание.

— Итак, господин доктор оглох, а? — негромко спросил кондуктор.

— Я не доктор, а тем более не ушной, — безнадежно вымолвил Брюлл.

Четверо господ не спускали глаз со старика, приводя его в неописуемый ужас.

Несчастный Брюлл метнулся было влево, но ему загородил дорогу толстый педель. Тогда он попытался уклониться вправо, но там стоял тощий налоговый чиновник.

— Выходит, я лгу? — возмущенным тоном вдруг спросил налоговый чиновник, не проронивший до этого ни слова.

— Видите ли, я… — пробормотал Брюлл, — Не-е-ет!

— Так! — мрачно изрек педель.

— Так! — вторя ему, прорычал кондуктор.

— Ваша милость — иудей? — с изысканной любезностью осведомился администратор.

Губы Брюлла вновь беззвучно зашевелились.

— Помилуйте, — простонал он наконец, — я… я ведь просто так!

— Плясать умеешь? — спросил налоговый чиновник и вынул из кармана револьвер, полученный им в тот день в Союзе пробуждающихся мадьяр в Будапеште.

— Я служитель религиозной общины, — ответил, моргая, Брюлл.

— Пляши, резник! — рявкнул вдруг налоговый чиновник и выстрелил в воздух.

Брюлл дернулся всем телом. Четверо господ словно озверели.

— Пляши, иудей! Пляши, резник! Пляши, падаль! — наперебой истошно вопили они.

За кладбищенской стеной на крыше фамильного склепа, принадлежавшего знатному семейству Дьёрбиро, белел холодный мраморный крест. Хорн, хозяин пивной, выглянул из-за двери и тут же шмыгнул назад.

Брюлл стоял, опустив голову и исподлобья глядя на своих мучителей бегающими от ужаса глазами.

— У тебя что, ноги к земле приросли? — прошипел налоговый чиновник.

Брюлл медленно поднял правую ногу, замирая от страха перед направленным на него дулом заряженного револьвера; в этот момент кондуктор лягнул его в зад. Брюлл слабо взвизгнул и вдруг высоко подпрыгнул; физиономии веселых джентльменов от возбуждения налились кровью, у кондуктора, изнемогшего от смеха, глаза чуть не лезли из орбит, педель растянул рот до ушей и поглаживал брюхо, млея от удовольствия. Брюлл на мгновение замер.

— Ну-у-у? — прорычал налоговый чиновник.

Старик с седеющей бородой грузно поднял ревматическую левую ногу, словно старая кляча, ожидающая, чтоб ее подковали; он смотрел на мраморный крест фамильного склепа Дьёрбиро, глухо хрипел и в отчаянии вращал глазами, в уголках которых выступили две скупые слезинки, скатившиеся на бороду. Кондуктор в упоении хлопал в ладоши.

— Ни под каким видом я больше плясать не стану! — вдруг произнес Брюлл, глядя прямо в дуло револьвера.

— Что здесь происходит? — внезапно раздался чей-то голос.

— Они стреляют! — поспешно ответил Брюлл.

Подошедший, который нарушил столь веселую забаву, был Карой Маршалко, преподаватель гимназии, высокий неуклюжий человек с румяным лицом; он близоруко сощурился на четверых господ из-под толстых стекол очков и взял за руку налогового чиновника.

— Прошу вас, спрячьте вашу игрушку! — сказал он спокойно, кивнув на револьвер.

Сухопарый чиновник поглядел на приятелей и нехотя опустил револьвер в карман.

— Извините, господин учитель, — начал педель. — Евреи…

— Молчать! — оборвал его Маршалко, и лицо его покраснело еще больше.

— Вы не имеете права! — взорвался администратор.

Маршалко лишь взглянул на него поверх очков и что-то процедил сквозь зубы. Затем взял под руку моргающего Брюлла и пошел вместе с ним. Налоговый чиновник чуть посторонился, администратор, когда они проходили мимо него, смотрел на них в упор, однако все четверо хранили молчание, ведь сын этого учителя был офицером контрреволюционной армии в Сегеде, а сам учитель являлся вице-председателем гражданского клуба.

— Хорош христианин! — сказал кондуктор, когда те двое отошли на несколько шагов. — Стыд! Позор! — заорал он, с ненавистью глядя в спины удаляющихся людей.