Кальман Шандор - Позорный столб (Белый август)

Толпившиеся кругом безработные, и в первую очередь пожилой кладовщик, помешали чуть было не вспыхнувшей драке; тогда элегантный приказчик в ярости заявил: пускай-де кое-кто примет к сведению, что красных больше нет, — и немедленно удалился. Эти-то последние слова и достигли слуха шедшего мимо румынского капрала, а потом он услышал еще: «А красные французские ягодицы!» Этого было более чем достаточно! Через четверть часа нагрянул упомянутый выше патруль.

Начали румыны с того, что взяли в кольцо всех пешеходов и, понукая словом «hajde!» [18] Быстрей! ( румынск .). , — один бог знает, почему этим словом, — всех втолкнули в ворота. И разинувшего рот Дубака с сыном, и недоумевавшего Зингера с собакой. Этим, однако, румыны не ограничились. Они погнали всех вверх по лестнице, включая и случайных прохожих, даже двух кухарок, и подталкивали их винтовками, пока еще, правда, не слишком грубо. Даже не пнули в бок злобно лающего пса Доди. Впрочем, начавший уже протрезвляться Зингер своевременно сунул его под мышку и успокаивал что было сил.

В огромной приемной профсоюза яблоку негде было упасть. Там создалось настоящее столпотворение — служащие профсоюза, безработные, согнанные сюда случайные прохожие, кухарки — все стояли, тесно прижавшись друг к дружке, среди них находились и «эсперантисты». Взяв винтовки наперевес, трое солдат загородили выход. Плакала женщина, время от времени тявкал пес Доди, нашлись и такие, кто не стал молчать; старый рассыльный профсоюза дядюшка Граф протолкался к солдатам и, отчаянно жестикулируя, принялся разъяснять им положение на какой-то тарабарщине, представлявшей смесь ломаного словацкого языка — почему именно словацкого? — с немецким. Капрал в сопровождении двух солдат обошел комнаты и всех, кто в них оказался, выгнал в приемную, даже представительного мужчину в очках с золотой оправой, одного из деятелей социал-демократической партии, который с побагровевшим лицом протестовал против подобного насилия.

— Ты коммунист! — заявил капрал, и представительный мужчина очутился в приемной.

Там уже набралось не менее восьмидесяти человек.

— Как ваша печень, господин Ланг? — спросил Дубак, обнаружив зажатого в угол Эгето.

— «Какая печень?» — подумал Эгето.

Он слегка нахмурил лоб и тогда вспомнил этого человечка, соседа Фюшпёков, приходившего к ним в воскресенье вечером.

— Что вам сказали в госпитале? — продолжал допрашивать, правда вполне доброжелательно, Дубак. — Плохо дело?

— Да нет, ничего, — ответил Эгето.

— Мой боевой друг Зингер, — стал знакомить Дубак, — господин Ланг из Задунайского края. Откуда именно? — обратился он к Эгето.

— Из Кетхея, — ответил тот.

В дверях появился толстый старший сержант, и тотчас поднялся невероятный шум, несколько человек одновременно пытались ему что-то втолковать, какой-то человек слишком громко выражал свое недовольство; тогда румынский солдат схватил недовольного за отворот пиджака и толкнул назад в толпу. Старшему сержанту что-то объясняли сержант и капрал; толстяк покачал головой, немного подумал и пожал плечами. Сержант поднял руку.

— Тихо! — крикнул он зычно. — Эй, вы, коммунисты, пошли в комендатуру!

Он сделал знак солдатам, и те, крича и ругаясь, погнали людей за дверь; всех без исключения. Те, кто пускался в длительные объяснения, медлил, протестовал или причитал, расплачивались за это, получая удар прикладом по спине; досталось жившей в этом же доме пожилой преподавательнице гимнастики, тугоухому приказчику из мебельного магазина с площади Телеки, яростно выражавшему свое недовольство социал-демократическому деятелю, то и дело пытавшемуся повлиять на старшего сержанта, да еще такими словами: «Генерал Мардареску — демократ!» — но безуспешно.

Наконец всех увели, у открытых дверей остались часовые— два солдата с винтовками. Помещение союза опустело. Посредине просторной приемной сиротливо валялась тыква, которую в давке выронила из кошелки задержанная кухарка.

— Что теперь будет? — спросил у Эгето Надь, когда они спускались по лестнице — впереди румынские солдаты, за ними толпа, а сзади опять солдаты, угрожающе поднимавшие приклады, если кто-нибудь отставал.

— Теперь будет то, коллега, — ответил за Эгето человек в очках с золотой оправой, вытирая лоб, — что мы опять пострадаем из-за большевиков!

С губ Надя уже готов был сорваться резкий ответ, но Эгето коснулся его руки.

— Бедный пес тоже? — вдруг спросил Зингер.

— Отстаньте, вы, скотина! — огрызнулся человек в золотых очках и в негодовании отвернулся.

— Если я скотина, не остался в долгу Зингер, — то вы очкастая селедка! Не толкайтесь, а то…

Конец перебранке положил румынский солдат, поднявший приклад; оба спорщика тотчас втянули головы в плечи.

Арестованных, когда они вышли на улицу, взяли в кольцо, слева и справа шли по пять солдат с винтовками наперевес. Прохожие при виде этой процессии поглядывали на нее лишь мельком, не отваживаясь остановиться из страха перед вооруженными конвоирами.

— Ведут убийц президента Академии, бедного Альберта Берзевици! — сообщил совсем дряхлый господин, профессор Будапештского университета и член-корреспондент Венгерской Академии наук, специалист в области угро-финского сравнительного языкознания.

— Берзевици жив, — уточнил шедший рядом с профессором коллега, — просто красные несколько дней держали его под арестом.

— Все равно ведут убийц, — упрямо не сдавался дряхлый профессор. — Вы только взгляните, что за уголовные рожи! — И он ткнул пальцем в шагавшего крайним Дубака, у которого был очень горестный вид.

— С ним ребенок! — заметил коллега.

— И что же? — возразил специалист по угро-финскому языкознанию. — Мы уже слышали о таких вещах! Эти коммунисты способны на что угодно!

На проспекте Андраши процессия завернула в ворота женской гимназии; их провели через уютный двор, посыпанный гравием, и втолкнули в стоявшее обособленно одноэтажное строение, правое крыло которого занимал большой гимнастический зал. Дверь за ними заперли. В течение довольно-таки продолжительного времени никому на всем свете не было до них ровно никакого дела. Снаружи уже наплывали вечерние сумерки, несколько перепуганных женщин тихо всхлипывали, хозяин писчебумажного магазина на проспекте Андраши, у которого дел было по горло, выходил из себя от возмущения. Он просто шел мимо по улице Вёрёшмарти, и сейчас в магазине, который вопреки опасениям своей супруги ему взбрело в голову открыть в этот день, остался один ученик. Этот несчастный взъерошенный человек саженными шагами мерил большой гимнастический зал и каждый раз, достигнув стены, произносил одни и те же слова: