Владимир Голяховский - Семья Берг

Плетнева арестовали и собирались судить «по всей строгости закона».

Павлу, как и многим другим, особенно людям из медицинского мира, было ясно, что вся история о нападении шестидесятишестилетнего знаменитого профессора на молодую пациентку была состряпана неаккуратно. Они с Марией вспоминали, как горячо говорил Плетнев о медицинской этике, с каким тонким пониманием рассуждал об отношениях врача с больным. Но с какой целью и кем было сфабриковано такое беспрецедентное обвинение?

А жалобы «гражданки Б.» продолжали печататься в газетах, она заявляла: «Будьте прокляты, подлый преступник, наградивший меня неизлечимой болезнью, обезобразивший мое тело». Какой болезнью, как обезобразивший — об этом ничего не говорилось. И однажды эта «гражданка Б.» снова явилась на прием в институт МОНИКИ, на этот раз к знаменитому хирургу профессору Александру Васильевичу Вишневскому. Она всем своим видом выражала оскорбленную невинность. Вишневский был близким другом Плетнева и не хотел принимать ее, но она была опасна: отказ мог привести к новым обвинениям. Он позвал своего ассистента Юлия Зака:

— Юлька, давай вместе ее осматривать, а то она обвинит меня тоже. Она, может, охотится за стариками. Я ее даже пальцем не хочу трогать. Ты ее осматривай и будешь свидетелем, что я к ней не прикасался.

Хирурги не нашли у нее никакой болезни и никакого безобразящего дефекта и сделали об этом подробную запись.

17—18 июля 1937 года состоялся суд над профессором Дмитрием Плетневым. Павел встретил на улице своего старого знакомого Иосифа Микусона. Когда-то они недолгое время воевали вместе. Такой же выходец из бедной еврейской семьи, как и Павел, Микусон стал известным журналистом-международником, работал обозревателем в газете «Труд».

— Юзик (так его звали в армии), рад тебя встретить. Как живешь?

— А, Паша, Алеша Попович, сколько лет, сколько зим…

Микусон рассказал ему:

— Знаешь, так называемая гражданка Б., о которой так много пишут в газетах в связи с делом Плетнева, — мелкий сотрудник нашей редакции. Мы давно подозревали, что она агент-осведомитель. Мы ей не доверяем, даже боимся ее: время такое, что приходится бояться. И вот интересная деталь этой истории: она совсем не жаловалась на здоровье, никто из нас ничего не замечал. Тогда спрашивается — зачем она пошла на прием к профессору? Теперь ты понимаешь, зачем?

Слушая, Павел пытался составить цельную картину из обрывков сведений, полученных из газеты и от Микусона. Он спросил:

— Какая она из себя, привлекательная? Или, может быть, она кокетливая? Могла она хоть чем-то привлечь старого человека?

— Что ты! Толстая и уродливая баба отталкивающей внешности. Не только не кокетливая, но даже просто противная в поведении. И говорить не умеет, речь у нее примитивная. Не думаю, чтобы хоть кто-нибудь позарился на такую уродку.

И вот Павел, по своей привычке проанализировав в уме все факты, сопоставил их и пришел к заключению:

— Маша, вся кошмарная история с профессором Плетневым — это коварная месть Сталина. Профессор не подписал заключения о смерти его жены от аппендицита, и Сталин ему не простил. А наказание придумал новый нарком — изувер Ежов. У Гитлера тоже есть такой помощник — Гиммлер, тот уничтожает евреев. У нас теперь наступил тяжелый период «ежовщины». Да, чего только не бывает в жизни врача, как любил говорить Плетнев.

Павел, несмотря на все переживания и растерянность, решил идти на суд — он должен был видеть это сам, он должен быть свидетелем как историк, чтобы потом когда-нибудь описать.

Над входом в зал суда висел большой плакат: СОВЕТСКИЙ СУД — САМЫЙ СПРАВЕДЛИВЫЙ. Павел предусмотрительно сел сзади, чтобы Плетнев его не заметил.

С середины 1920-х годов виновность и приговор на суде обсуждала и выносила «тройка»: судья и двое помощников. Никакие представители народа в судах не участвовали. «Тройка» всегда состояла из отобранных большевиков, многие из которых не имели никакого юридического образования и опыта. Процесс профессора Плетнева вел председатель Верховного суда Российской Федерации Иван Лазаревич Булат, бывший рабочий из Полтавской губернии. Его образование составляли два класса начальной школы, но он с 16 лет принимал участие в революционном движении и с 1912 года был членом партии большевиков, а кроме того, воевал на фронтах Гражданской войны, потом был заместителем председателя Совета народных комиссаров Украины и дослужился в партии до положения секретаря Московского областного комитета партии и кандидата в члены Центрального комитета. С 1932 года он был назначен председателем Верховного суда СССР.

Его кредо в юриспруденции была фраза из одного выступления Ленина: «Плох тот революционер, который в момент острой борьбы останавливается перед незыблемостью закона».

По делу Плетнева выступала пострадавшая «гражданка Б.», как ее называли во всех газетных статьях. Была ли это первая буква ее фамилии или просто насмешка — неизвестно.

Павел увидел, что она действительно очень уродлива, неряшливо одета. Но роль свою на суде она разыгрывала прямо-таки талантливо, так ее натренировали. Вся в слезах, всхлипывая и сморкаясь, смакуя подробности, она рассказывала:

— Я, значит, это, пришла я к нему, как к дохтуру, мол, больная я очень, надо, мол, полечиться мне. А он на меня глазищами как уставился! Ой, думаю, родимые, что это он задумал такое? Я прямо-таки даже испужалася. Вот, гражданин судья, я, значит, только взялась рукой за ворот, чтобы расстегнуться, а у самой от страха уж и руки трясутся. А он-то как подскочит, как зверь какой-то, да как дернет за кофту-то за мою.

Обвинитель задал вопрос:

— На вас какая кофта была?

— Да вот эта же самая, которая тяперя.

— Можете показать, где он разорвал ее?

— Так вот же, этот самый поганец здеся вот и разорвал, — она сильно всхлипнула и погрузилась в переживания: возникла пауза в несколько минут.

Председатель подождал, потом предложил:

— Продолжайте, если вам не трудно.

— Мне, конечно, трудно, мне по сию пору вспоминать это трудно. Я, можно сказать, ночей не сплю, все лежу и плачу, все лежу и плачу. Так вот, как он накинулся на меня, да как стал срывать одежду-то, а сам мордой в груди мои, извиняюся, тычется. И ну их кусать, ну кусать! А морда, как у волка, и еще хихикает. Я вижу, озверел он, что ли, — глаза горят, как у тигры. Ну тигра прямо и есть. А чего же мне делать-то? Сейчас, думаю, насильничать начнет. Я тут кое-как увернулася, да к двери. А он не пущает, повис на мне. Так и висит, так и висит. Ну, все-таки я все силы-то собрала, оттолкнула его прочь, да и выскочила в коридор.

Нашлись и свидетели, которые красочно описывали, как она с трудом вырвалась из цепких объятий старика-садиста и как рыдала в коридоре. Другие свидетели, набранные из больницы МОНИКИ, где он работал, говорили, что давно замечали за Плетневым преступные сексуальные наклонности. Были и такие свидетели, которые обвиняли его в некомпетентности, в неправильном лечении. Все это были активные члены партийной организации больницы, которых предварительно специально инструктировали — что им нужно говорить. Затравленный Плетнев сидел за оградой, охраняемый двумя часовыми с кобурами на поясе, и слушал все это, опустив голову.