Михаил Казовский - Страсти по Феофану

Снова говорил с отцом Фотием, а потом с Аплухиром. И чем больше они отговаривали его, тем сильнее Феофану хотелось изменить свою жизнь. Чувствовал себя словно в клетке. Рвался на простор.

Наконец, объявил о своём отъезде Иоанну. Вместе с ним побывал у нотариуса и оформил дарственную грамоту сроком на два года; если по истечении этого времени он не вернётся в столицу, мастерская перейдёт во владение столяра пожизненно.

Накануне отбытия говорили с Анфиской. Та пришла к нему с красными опухшими веками, села в уголке и сказала:

— Фанчик, дорогой, возвращайся скорее.

Он вздохнул печально, на неё не глядя:

— Ой, не знаю, не знаю, детка. На душе непокой, и вперёд не хочу загадывать.

У неё опять побежали слёзы:

— Но ведь я без тебя умру.

Дорифор смутился, подошёл, обнял девушку, и она доверчиво, как покорная собачонка, мордочку уткнула в его рубаху. Молодой человек с нежностью ответил:

— Не умрёшь, пожалуй. Выйдешь за другого, нарожаешь ему детишек и забудешь про меня, грешного.

Та взглянула жалобно, обратив к нему мокрое лицо:

— Издеваешься надо мною? Я скорее останусь в девках, нежели пойду за кого-то ещё.

Проведя по её волосам ладонью, ласково спросил:

— Значит, любишь?

— Не люблю. Обожаю. Разве ты не ведаешь?

Он прижался к ней — крепко и безрадостно:

— Вот ведь как бывает... Вереница несовпадений... И кругом все несчастливы.

Дочка Иоанна взмолилась:

— Сделай же счастливой меня: измени решение и не уезжай.

— Поздно. Не могу.

— Нет, не хочешь просто.

— Да, и не хочу. Но даю тебе слово: если я вернусь, не постригшись в монахи, мы поженимся.

У Анфиски просияли глаза:

— Ой, какая радость! Я теперь целиком, без остатка, превращусь в ожидание. Каждый день, каждое мгновение...

— Не спеши надеяться. Бог располагает...

— Бог меня услышит. И вернёт мне тебя обратно. Потому что верю. Потому что надеюсь. Потому что люблю.

— Вера, Надежда, Любовь... — засмеялся Феофан.

— ...и отец их — Софиан! — пошутила девушка, улыбнувшись сквозь слёзы.

В середине февраля 1356 года оба друга, Феофан и Филька, погрузились на судно, отплывавшее в Фессалоники. Там, на древней земле Эллады, сын Николы и встретил своё двадцатилетие.

Их корабль причалил к пристани Камегра, и святая гора Афон проступила сквозь клубы утреннего тумана — серая в это время года, грустная, недобрая, и на ней, как ласточкины гнезда, там и сям прилеплены были монастырские здания и церквушки. Говорили, будто здесь не менее двадцати обителей, не считая отдельных скитов. И порядки в них сугубо общежитские — в каждом монастыре вроде как семья, всё хозяйство, имущество, трапезы, работы, молитвы — совместные. А глава Афонской монашеской «республики» — прот — избирается представителями всех двадцати киновий.

Юноши направились к северо-восточному склону горы — там располагался знаменитый монастырь Ватопед, со своей обширной библиотекой, где помногу трудился вождь исихастов Григорий Палама, излагая на пергаментах свои взгляды. К настоятелю Ватопеда, архимандриту Макарию, Феофан вёз рекомендательное письмо от игумена Фотия — с просьбой приютить молодых людей, взять их под своё покровительство и наставить на путь истинный.

Монастырь удивлял совершенно не монастырским видом — невысокий деревянный заборчик, лёгкие воротца, множество фруктовых деревьев, средь которых различались деревянные домики-кельи. Только церковка была каменная, но такая же почти невесомая, милая, игрушечная, с хорошо написанным ликом Христа над входом. Настоятеля ожидали долго, несколько часов. Филька задремал, привалившись ухом к стене, сидючи на лавке, а потом вдруг пришёл келейник — первый помощник архимандрита — и повёл их к его высокопреподобию. У Макария была клиновидная негустая борода и бельмо на левом глазу. Зато зрячий правый глаз отличался цепкостью — прямо-таки буравил посетителей, вроде бы хотел проникнуть до глубин души. Голос киновиарха больше напоминал скрип. Он сказал:

— Я прочёл послание Фотия... Нешто вы действительно добродетельны так, как про то написано? Верится с трудом. Ибо все мы грешны... Оба богомазы?

— Подвизаемся на иконописной стезе, — поклонился Дорифор и освободил от намотанных сверху тряпок небольшую доску. — Вот совместная наша с Филимоном работа: Троица Святая.

Настоятель вперил здоровый глаз в нарисованных на доске ангелов, расположившихся вкруг стола под Мамврийским дубом. Голова тельца покоилась перед ними в чаше.

— Троица в доме Авраама? — догадался Макарий. — Только почему нет хлебов, испечённых Саррой из лучшей муки?

— Лишние детали отвлекают внимание зрителей, — объяснил послушник. — Главное — телец. Центр композиции и её сокровенный смысл. Жертвенный телец — символ искупительной миссии Христа.

Тёплая улыбка заиграла на губах архимандрита. Он проговорил:

— Да, неплохо задумано и прекрасно исполнено. Вы искусные мастера. Посему вот моё решение: в Ватопеде вам делать нечего.

Филька приоткрыл от удивления рот, а его напарник произнёс обиженно:

— Чем же мы прогневали ваше высокопреподобие?

Тот сказал со скрипучим смехом:

— Да ничем. Я ценю таланты. И хочу, чтобы вас узнали на всём Афоне. Стало быть, идите в лавру Святого Афанасия, что на южном склоне горы. Там хорошая иконописная мастерская и умелые живописцы. Вместе и трудиться сподручней, и научитесь многому друг от друга. А рекомендательное письмо к настоятелю Исидору я вам предоставлю сегодня же.

В лавре обитало много больше народа, чем у Макария. Да и сам Исидор выглядел мощнее и помоложе — лет, наверное, не больше пятидесяти. Говорил низким голосом, нараспев, как во время церковной службы, и при этом оглаживал пышную курчавую бороду. Поселили Феофана и Фильку в двух соседних кельях, потом показали им мастерскую — целую артель, где работало человек пятнадцать, с разделением труда: кто-то изготовлял краски, грунтовал доски, около десятка художников занимались росписью, кто-то сок чесночный давил (чтобы сделать клей для сусального золота), кто-то это золото покрывал яичным белком... Фильке же такая поточная система сразу не понравилась — он привык на уроках Евстафия проходить все этапы сам. Жаловался другу после возвращения в келью:

— Никакого полёта воображения, никакого творчества — знай себе клади одинаковые мазки на одно и то же место! Я, когда учился, слепо подражал образцам, Аплухир меня за то постоянно ругал. Ты же помнишь. Но теперь не могу копировать — стыдно, скучно.

— Погоди пока бунтовать-то, — успокаивал его Феофан. — Надо присмотреться, понять. Всё, в конце концов, от тебя зависит. Скажем, в мастерской дяди — вроде бы не надо иметь фантазии, делай одинаковые гробы, и претензий нет. Но и тут Иоанн ухитряется творить чудеса — режет дерево искуснее иного художника, будто бы плетёт кружева. Так и здесь. При желании можно проявить самобытность.