Михаил Казовский - Страсти по Феофану

— Был бы рад внести посильную лепту.

— Осмотри святые врата, храм и трапезную Покрова Пресвятой Богородицы, храм Николы Чудотворца и колокольню. А потом обсудим, где чего надо поновить, а где роспись свежую сделать... Что с твоей десницею, мастер?

Грек пошевелил укушенной кистью и поморщился: та довольно сильно распухла и покраснела. Рассказал Лаврентию об истории с осами. Тот проговорил, коснувшись колена:

— С этим не шути, можно отравление получить сильное зело. Дай-ка поглядеть. Жало-то не вытащил?

— Вытащил как будто.

— Вот и не совсем: кончик-то засел. А теперь выжигать придётся калёным железом, дабы опухнея не распространилась к предплечью.

— Так ведь это больно!

— Что ж поделаешь, славный человече: боль, она бывает во благо.

Раскалили на огне металлический прут; Дорифор нервно отвернулся, чтобы не смотреть, и зажмурился, но момент операции перенёс геройски, даже не заохал и рукой не дёрнул; лишь почувствовал, как запахло палёным мясом.

— Вот и молодцом, — похвалил игумен, прикасаясь к брови. — Мы помазали ранку твою бальзамом, и к утру затянется, Бог даст. Кушать будешь?

— Нет, пойду прилягу. Что-то мне нехорошо, отче. Видимо, устал.

— Ну, поспи, поспи. Столько перенёс треволнений. Должен успокоиться.

Но хвороба приняла нежелательный оборот — сильный жар, лихорадка, галлюцинации. Трое суток жизнь Феофана находилась под угрозой; кризис миновал стараниями монахов — срочно пустили больному кровь и вливали в рот из детского рожка питательные отвары, а затем, предотвращая гангрену, ампутировали указательный палец. На четвёртое утро живописец открыл глаза и увидел, что лежит в келье, солнце золотит потолок, а у изголовья его сидит некто в чёрном. Богомаз напрягся и понял, что это женщина. Странное явление для мужского монастыря! Спросил слабым голосом:

— Кто ты?

Очертания собеседницы стали чётче. Дорифор услышал:

— Слава Богу, очнулся!.. Я сестра Лукерья, проживаю в Зачатьевской обители и врачую помалу. Бегали за мной, чтоб тебе помочь.

— Стало быть, не зря: мне уже значительно лучше.

— Может, и не зря. Только дело-то не во мне, а в Господнем Промысле.

— Ну, само собой.

У него в глазах окончательно прояснилось. Инокине было на вид где-то тридцать пять—тридцать семь; плотный чёрный платок стягивал лицо — круглое, желтоватое, не румяное; рот казался чересчур крупным, зубы не росли один к одному; и вообще вид монашки не отличался пригожестью; лишь зрачки светились как-то особенно — ровно и тепло. Софиан пошевелил пальцами на больной руке и почувствовал, что она забинтована.

— Что с моей десницей?

— Ничего, поправится, с Божьей помощью. Только указательный пальчик пришлось отъять.

Он перепугался:

— Как — отъять? Почему?

— Почернел, раздулся. Мы спасали прочие. Если б не отъяли, вероятно, пришлось бы отрезать кисть.

— Свят, свят, свят! Что же, я иконы писать смогу?

— Сможешь али нет — Бог решит. Приспособишься как-нибудь.

Целый день Грек проспал, пробуждаясь только для еды и питья. Ночью он спросил у Лукерьи:

— Ты сама-то, сестра, чем-нибудь питаешься? Как ни погляжу — всё сидишь, сидишь...

— Не тревожься, Феофан Николаич, я в порядке. Братья-иноки трапезу мне приносят.

— Ты давно постриглась?

— Скоро десять лет.

— Тяжело ли отвыкала от мирской суеты?

— Нет, легко. Пожила послушницей и решила.

— А сама-то из каких будешь?

— Мой отец плотничал всю жизнь, да с лесов сорвался — и насмерть. Вскоре матушка отдала Богу душу. Нас осталось два брата и две сестры. Братья по отцовой части наладились, Дарья вышла замуж, ну а я — в Христовы невесты. Так-то оно спокойнее.

— Что ли никогда не хотела домом обзавестись? Деток нарожать?

Та запричитала:

— Ой, о чём толкуешь! Нешто можно с монахиней о греховных делах беседовать?

— Что же в том греховного? Разве Дарья твоя сильно согрешила, под венец пойдя?

— Нет, конечно. Но у каждой своя стезя. — Помолчав, добавила: — Коли деток завести от Духа Святого, я бы согласилась. А иначе — нет.

— И тебе из мужчин — что, никто никогда не нравился?

Рассмеявшись, Лукерья перекрестилась:

— Ты, как змий, искушаешь мя дерзкими вопросами. Господи, прости!

— Нет, не уходи от ответа. Мы с тобой калякаем по-приятельски...

— Именно — «калякаем»! Не хочу калякать. На такие темы — тем паче.

— Стало быть, не нравился?

— То, что приключилось до пострига, всё уже быльём поросло.

— Значит, кто-то нравился?

— Ах, оставь, не тревожь мне душу. Лучше спи. Больно разговорчив...

Захворав в понедельник, Дорифор к воскресенью уже вставал, подходил к окну и пытался самостоятельно есть, зажимая ложку левой рукой. Рана заживала. Убедившись, что больной уже вне опасности, инокиня стала прощаться. Он благодарил от души, спрашивал её:

— Не рассердишься, коли навещу как-нибудь?

— Нет, у нас с этим строго. И мужчин-мирян пропускают токмо по особому дозволению матушки-игуменьи. Лучше я сама загляну к тебе. Посидим, «покалякаем», — и монахиня улыбнулась сдержанно. — Ты по-русски-то выучился неплохо.

— Я, ты знаешь, к удивлению моему, обратил внимание, что уже думаю по-русски!

— Обрусел, получается.

— Точно: обрусел. Вероятно, судьба такая — жить и умереть на Руси.

— А домой-то, в Царьград не тянет?

— Нет, пожалуй. Разве что с дочерью увидеться. И ещё в Каффу — поклониться могилке моей возлюбленной. Больше никуда.

— Как, а в Серпухов? — удивилась женщина.

— Совершенно не тянет. Мои родные, надеюсь, в скором времени препожалуют сюда. Я пошлю им письмо, передам с купцами.

— Это дело хорошее. Ну, прощай, Феофан Николаич, и прости, если что не так.

— Заходи, Лукерья.

— Обязательно: я же обещала.

Но сдержала слово нескоро — ближе к Рождеству. Софиан совершенно уже освоился в Вознесенской обители, научился писать и рисовать, пользуясь средним пальцем вместо указательного, выполнил несколько небольших икон на досках. Грамота, отправленная им в Серпухов, оставалась пока без ответа. Он скучал по Грише и Маше, думал — может быть, ему самому вернуться? Но боязнь быть схваченным кметями Московского князя пересиливала тоску.

А монашка заглянула в начале двадцатых чисел декабря. Раскрасневшаяся с мороза, она выглядела лучше — не такой желтолицей и строгой. Чаще улыбалась. Извлекла из пёстрого узелка пирожки с капустой и яблоками, тёплые ещё, несмотря на холод. С удовольствием наблюдала, как художник ест и нахваливает.

— Ты-то ничего, справный да весёлый, — оценила она. — Монастырская жизнь на пользу.

— Я работать начал, а когда работаю — забываю невзгоды. Были б силы, то писал бы, писал беспрерывно. У меня сюжеты картин в голове роятся. Иногда вижу их во сне. Еле успеваю, проснувшись, делать наброски. Хочешь, покажу?