Михаил Казовский - Страсти по Феофану

Феофан писал Богородицу. Пресвятая Дева получилась у него несравненно душевнее, мягче, чем на Ильине улице в Новгороде, с более тёплыми чертами, розоватостью щёк и носа, обнажённой высокой шеей. Из-под темно-красного мафория виден синий чепец. Звёздочка на мафории сдвинута к Иисусу. Золотистая рубашка ребёнка вся исходит святым сиянием. Выразительными вышли лица обоих: белые мазки по тёмной санкири. Фон ликующе светлый. Это было, пожалуй, лучшее «Умиление» за всю его жизнь.

А «Успение» создавали вместе с Симеоном и Даниилом Чёрными. Те писали апостолов и скончавшуюся Марию, башни плакальщиц, а учитель — фигуру Христа и пурпурного Серафима над Ним. Тёмные одежды Спасителя контрастировали с ярким Серафимом и горящей красной свечой внизу. Цветовое решение фрески было необычно для Грека, он давно не писал столь насыщенными красками. Вроде вспомнил молодость. Или, наоборот, помолодел, поселившись в Московии?..

Посетил Елену Ольгердовну только в августе, после дня Успения, завершив труды. Был одет по-русски — в летний кафтан и мурмолку [25] мурмолка — невысокий колпак из дорогой ткани с отворотами. ; под кафтаном — красная косоворотка из китайского шёлка, на кафтане — кушак; сапоги из замши. Поклонился коротко, приложив руку к сердцу. И спросил по-русски, совершенно без акцента уже:

— Вызывала, матушка?

Та сидела за пяльцами, вроде вышивала, но обилие перстней на обеих руках говорило о том, что её работа — только видимость. Жестом пригласила гостя садиться и проговорила:

— Я не вызывала, но приглашала. Нешто нам и потолковать уже не о чем? Старые приятели...

— Благодарен за честь называться твоим приятелем.

— Разве то не правда? Мы с тобой больше чем приятели. — Горько усмехнулась. — Мы в известной степени родичи...

Дорифор насупился и ответил сухо:

— Не хотел бы отзываться с неуважением о покойной Марии Васильевне. Царствие ей Небесное!..

— Ты ведь знаешь, что она родила побочную девочку? — продолжала гнуть свою линию литовка.

Ахнув, Феофан замер, потрясённый. Еле слышно пробормотал:

— Девочку? Неужто? — Проглотил слюну. — Где ж она?

— Вместе с нею сгорела.

— Господи Иисусе! — и перекрестился. — Ты меня огорошила.

У княгини вырвался беззаботный смешок:

— Баешь по-русски лихо. «О-го-ро-ши-ла»... Помню, как приехал в Серпухов лет пятнадцать назад — изъяснялся только по-гречески.

Он молчал, погрузившись в воспоминания. Собеседница хлопнула в ладоши, позвала челядь и велела принести угощение. А потом предложила помянуть всех погибших. Феофан согласился. Женщина сказала:

— Я уже не сержусь на проделки князя. Он не может иначе. Должен быть в кого-то влюблён, чтобы вдохновляться на подвиги. Что ж, пускай.

— Твой супруг в Москве?

— Нет, в Торжке, укрепляет рубежи княжества. Ведь грядёт новая война с Новгородом Великим. Дядя и племянник возжелали довершить начатое Дмитрием — уничтожить тамошнюю вольницу, подчинить Московии. Стало быть, Орде. Тохтамыш согласен.

Грек неодобрительно повёл головой:

— Будет много крови. «Волохатые» просто не сдадутся.

— Значит, пострадают. Русь объединять надо.

Богомаз утёр мокрые усы:

— «Русь объединять»! А Литву куда? Пол-Руси под ней.

Та пожала плечами:

— Православные литовские княжества сами подчинятся. Остальные уйдут под Польшу. И пускай, не жалко, это Малая Русь — у краины...

— С Тохтамышем, стало быть, замирение?

— Да, теперь мы друзья. У него Тимур главный враг, с ним ведёт борьбу.

— Лишь бы на Москву не лез больше.

— Вот и я о том же.

Выпили ещё. Женщина сказала:

— Что мы о делах да о войнах! Лучше бы о себе поведал. Как жилось-моглось эти годы?

Он развёл руками:

— Всяко много разно перетерпел, сразу не припомнишь.

— Дочка как? И внучек?

— Слава Богу, здоровы.

— На кого внук похож?

— На меня как будто.

Разговор, выдохшись, прервался. Дорифор подумал: «Может, уходить?» Но Елена спросила:

— Ты жениться не собираешься?

Грек невесело рассмеялся:

— И-и, какое! Хватит мне уже этим баловаться. Отженился, баста!

— Ну, не клевещи на себя. Моложавый, стройный... ты любого вьюношу одолеешь.

— Не преувеличивай, матушка.

— Нешто тебе без женщин не тягостно? Или со своей монашкой поладил?

Софиан взглянул на неё с укором:

— Вот и ты туда же! Мы с Лукерьей добрые друзья, больше ничего. Я обязан ей очень многим. Вылечила руку мою, — он поднял обезображенную правую ладонь, — и ухаживала за Гришей, помогала принимать Сеника. Славный человек...

— Значит, сам с монашкою сделался монахом?

Помолчав, ответил печально:

— Может быть, и так.

— Ну, а если я скажу, что живёт на свете и другой человек, для которого ты сделался частью его души? И который мучается от твоей к нему безучастности? — Щёки её пылали, а дыхание было прерывистым, частым. — Тоже бы отверг?

Смяв мурмолку в левой ладони, богомаз произнёс взволнованно:

— Кто же это?

У княгини покраснели шея и виски; выпалила звонко:

— Сам не понимаешь?!

Он сидел испуганный. И сказал несмело:

— А Владимир Андреевич как же?

Та распетушилась:

— Пожалел беспутника, совратившего твою Машу?

Свесив голову, Дорифор вздохнул:

— Всё равно... отвечать грехом на грех не пристало... — Поднял взгляд и увидел, что Ольгердовна вытирает слёзы. Засмущавшись, проговорил: — Матушка, пожалуйста... Ну, зачем? Не надо... — Опустился перед ней на колени. — Я в смятении, в голове кутерьма какая-то. Ты княгиня... я простой рисовальщик...

Наклонившись, ласково погладила его по щеке:

— Не простой, а великий... умный, славный... лучший из мужей на земле... Мне не жить, коли ты откажешь.

Грек перехватил её руку и поцеловал. Заглянул в беспомощные, плачущие глаза:

— Я не откажу... твой всецело...

Женщина шепнула доверчиво:

— Мой... конечно, мой...

Жизнь его входила в новые берега: обустраивал свою мастерскую, выполнял заказы, нянчил внука и украдкой виделся с Еленой Ольгердовной. Их любовь была не такая, как другие у Феофана; чувства к Летиции мог бы сравнить с весенним ветром, майской шумной грозой; чувства к Маше — с летним июльским зноем; чувства к Серпуховской княгине — с ясным погожим днём в октябре. И действительно наступала осень — жизни, творчества. А любилось легко, как-то беззаботно.

Ближе к декабрю литовка призналась, что беременна. Дорифор похолодел:

— От кого?

Получил ответ со смешком:

— Ну, не от НЕГО же!

— А не заподозрит?

— Нет, не думаю. Озабочен только своими ратными делами и ещё наложницами. Плохо помнит, посещал ли меня когда.

— Ой, тревожусь — за тебя, за себя, за всех.

— И не думай даже — это будет дитя княжеских кровей. И комар носу не подточит.