Александр Струев - Сказание о Луноходе

– Халва? – переспросил Любимый Сын.

– Да, халва. Ви эшо нэ пробовалы наша халва! – не уставал суетиться Хаз. – Бэз халва – нэт достойного чэловэка, ны уважэныя нэт, ны радосты, и празника задушэвного ныкогда нэ случица. Старыки без халва умират нэ хотат. А здэс – лукум, утром скюшал, словно дэвочку поциловал! Э-э! – не умолкал Хаз.

Четыре здоровенные чемодана с Louis Vuitton, Gucci, Lorа Рiano u Bottega Veneta с трудом запихнули во вторую машину. Они целиком предназначались очаровательным музам. На них, что ни надень, все было к лицу – молодость! Девочки не имели каких-нибудь особенных привязанностей и носили все подряд. Щеголяя друг перед другом нарядами, они хоть как-то убивали однообразное время. Здесь, в уютном белом замке, текла своя размеренная жизнь, нетронутая ни политикой, ни заботами, ни своевольными капризами природы.

«Оранжерея» – называл Архангельское Хаз.

Пока миллиардер делил между смеющимися девушками одежду, помогая примерять и одновременно советуя, кому что к лицу, Любимый Сын, усадив Нину в лодку, катал ее по озеру. Кроме них в лодке никого не было, Сын сам сидел на веслах, а балерина расположилась напротив, на корме. Обхватив деревянные борта руками, она немного откинулась назад. Ее черные волосы вызывающе диссонировали с белоснежным кружевным платьем и шляпой с широкими полями. Когда Нина сняла свою элегантную шляпу и грациозно встряхнула головой, волосы иссиня-черными локонами рассыпались по плечам. Они так переливались на ярком солнце, что невозможно было оторвать взгляд! Сын залюбовался:

– Какая ты красивая, Нина!

Нина ничего не ответила, чуть улыбнулась и подставила лицо под ласковое солнце. На ее слишком обнаженной груди яркими рубиновыми искрами вздрагивало замечательное ожерелье, подаренное любовником.

– Давно тебя не было, я уже начал тосковать! – тихо проговорил Сын и заглянул в глаза красавице.

– Я думала, в окружении стольких привлекательных женщин ты не скучаешь, – ответила Нина.

– О тебе думаю! – не отводя взгляда, сказал Сын.

Нина опустила ладонь в воду, вода, приятно журча, с каждым взмахом весла обдавала прохладой холеные длинные пальцы с благородным полупрозрачным маникюром.

– Смотри, какие красивые лилии! – сказал Сын, показывая на белоснежные цветы.

– А вон та, чуть розоватая, просто прелесть! – жеманно наклонившись вперед, указала балерина.

Сын резко развернул лодку, один гребок, и он уже срывал тот самый бутон, опустив руки в воду по локоть. Дорогой Сын насквозь промочил рукава рубашки, ему хотелось, не попортив, сорвать розовый цветок.

– Это тебе! – произнес он.

Нина поднесла лилию к лицу и, зажмурившись, понюхала. В этот момент она стала еще пленительней, еще желанней.

– Станцуешь мне? – попросил Сын.

Балерина не отвечала. Он положил руку ей на колено и несмело погладил. Глубокий разрез на юбке позволял свободно двигать рукой то верх, то вниз.

– Не надо, Хаз увидит! – взмолилась девушка. – Он меня убьет!

Во всем государстве были ликвидированы кафе, бары, рестораны, закусочные, рюмочные, даже привокзальные буфеты. Все, что можно было купить в окошечках моментального питания, – это безалкогольные прохладительные напитки, семечки, мороженое, ромовые бабы и булочки с маком за полторы копейки. Зато в каждом квартале появилась аккуратная «Кулинарная», совмещенная со столовой. Типовые общественные кулинарии-столовые во всех уголках России имели полностью идентичный внешний вид и внутреннее устройство: планировку, набор посуды, мебели, штор, объявлений, одинаковый ассортимент блюд и напитков. На праздники предлагалось пять дополнительных угощений, утвержденных Правительством.

– Не надо никого путать, засорять людям головы! – напоминал Вожатый. – Если на Камчатке будут угощать крабами, в Исфаре пловом, а в Венгрии подавать острый паприкаш, через год в государстве начнется полная неразбериха. Скажете, еда, ничего особенного, а вот хер вам! Еда очень важный элемент в жизни гражданина, и ест он не раз в год, как удав, а каждый день лопает. Любому человеку и завтракать, и обедать, и ужинать полагается. Люди у нас, не смотрите, что заебаные, в еде толк понимают, сразу разберут, где лучше готовят, а где – хуйня! На Калининском проспекте, у моста, столовка была, там – все несъедобное, отрава! А на Масловке, в подвальчике у Зины, вкуснотища, не оторвешься! По забегаловкам раньше каждый день мужики слонялись, закусывали, все подряд наворачивали, выясняли, где вкуснее. После обеда, как с папироской на лавку завалятся, так и начнут под домино рассусоливать, гастрономию обсуждать, до головокружения, до драки! Сначала о котлетах с борщами попиздят, дальше начальникам кости промоют, а потом станут существующий порядок ругать. И зачем это надо?! Поэтому мы все эти бессмысленные заведения закрыли, бары с ресторанами, и единый порядок питания по всей стране установили. Сейчас в любой столовой поел, рюмочку хлопнул, и никаких эмоций, везде все одинаково, хоть глаза закрой! Поэтому ни одной вредной мысли во время питания в голове не заведется. Куда ни зашел перекусить, не то что еда, стулья одинаковой обивкой встречают, а значит, и на душе у человека спокойно, никакая пакость не отвлекает. Почему я учу – врага в плен не брать, а сразу к стенке везти? А для того, чтобы вредных разговоров от врага не наслушаться, чтобы гражданин в правде государственной не усомнился, чтобы людей трудовых меньше искушений подстерегало! Жалко, что настоящих партийцев у нас недостает, чтобы населению головы прочищать, принципиальных товарищей маловато. Смотришь, вроде с виду и ничего, и объективка хорошая, и работает много, и это сделал, и тут справился, а как выдвинешь на ответственный пост, чуть присидится, чуть приработается, зажиреет – и уже на лиризм тянет, и никакой идеологии! Один Фадеев дисциплину держит, хоть и человек говно.

– В природе разные болезни случаются, – продолжал Вожатый, – то сердце схватит, то желудок, точно половую тряпку, вывернет, да так, что морда зелеными пятнами покроется, то радикулит в самый неподходящий момент стрельнет, ни согнуться, ни разогнуться, ни вперед, ни назад, словно тебя гадюка парализовала, или вдруг железа какая закупорится болью нечеловеческой. Но все эти болезни ерунда! Самые страшные у нас в голове заводятся, сознание будоражат. Болезни мозгов лекарствами не лечатся. Втемяшил себе в голову, что прав, что знаешь, как надо, и хоть кол на голове теши, хоть молотком дубась, не выбьешь! Помню, когда я казино разогнал и карты игральные запретил, долго еще по подпольным квартирам рулетку гоняли, а почему? Голова! Все она, бестолковая! – вздохнул Вожатый.

– На Подземку тогда игроков грузовиками возили, пока под ноль всех деляг не уничтожили. Академик Цендер уговорил троих катал ему отдать, для проведения научных опытов. В Туапсе, в школу будущего повез, хотел их инстинкты изучить, понять, как мозги у них картежной игрой поражены и что с ними, с виртуозами колоды, можно придумать. Академик то голодом жуликов морит, то жаждой испытывает, то обыкновенного сна лишает, а они, паразиты, чуть ученый отвернется, сразу к картишкам тянутся, играть хотят, а ведь знают – что запрещено! Год с ними как с писаной торбой Цендер возился, все что угодно обещал, только бы добровольно от карт отказались: и выпивку, и женщин, и рыбалку – а, блядь, нет! Ни хера у него в Туапсе не получилось! Когда мне через год о результатах эксперимента докладывал, чуть не расплакался от досады, – вспоминал Вожатый. – Академик, а дурной!