Дора Брегова - Дорога исканий. Молодость Достоевского

Правительство приняло и другие меры: всякие толки о западных событиях почитались за вольнодумство и пресекались в корне. «А каковы французы-то!» — сказал однажды Плещеев знакомому полицмейстеру, человеку обязательному и искренне расположенному к нему. Тот заметно изменился в лице и отвечал шепотом: «Прошу вас не говорить об этом ни слова ни мне, ни кому-либо из ваших знакомых, а тем более лицам посторонним. Полиция имеет приказание сообщать в Третье отделение о тех, кто будет разговаривать о революции. Мне было бы неприятно отнести вас к числу лиц, распространяющих дурные слухи».

Тем не менее у Петрашевского события обсуждались в полный голос. Больше того — за всеми разговорами о чужой, раздираемой противоречиями стране отчетливо чувствовалась жгучая боль о своей собственной.

Теперь здесь можно было услышать новые, куда более смелые и горячие слова. Упоение от речей против царского правительства, крепостного права, битья солдат по зубам, издевательств над неправым, безгласным судом и тупостью безмозглой цензуры — все это сменилось горячей, неистребимой жаждой действия; но, увы, лишь немногие — Федор понял это очень скоро — знали, чего именно они хотят и к чему стремятся…

Почти каждую пятницу у Петрашевского появлялись новые лица: поручик лейб-гвардии Московского полка Николай Алексеевич Момбелли, литераторы Алексей Федорович Дуров и Александр Иванович Пальм, два брата Дебу — Константин и Николай, оба служащие в азиатском департаменте иностранных дел, и многие. Многие другие — все народ молодой, образованный, читающий и в высшей степени горячий… Говорили без всякого стеснения; это был интересный калейдоскоп разнообразных мнений о современных событиях, распоряжениях правительства, о новых книгах по экономике и философии, о городских новостях. Однажды Петрашевский предложил упорядочить эти обсуждения: с общего согласия было решено первую часть вечера, до ужина, посвящать какому-нибудь одному, заранее намеченному общественно-политическому вопросу, а вторую часть (случалось засиживались до двух и до трех часов ночи) — изучению социальных теорий. Потом кто-то внес предложение, чтобы каждый выступающий с докладом сам выбирал председателя, и оно также было принято. Впрочем, как раз с этих пор вечера Петрашевского стал посещать его квартирант — пожилой, очень толстый и вечно сонный чиновник коммерческого банка Михаил Николаевич Чириков; кто-то шутки ради выбрал его председателем, и с тех пор он почти бессменно председательствовал на всех собраниях. Чириков был недалек, смотрел на все происходящее как на забавную игру, но за порядком следил рьяно и в колокольчик звонил с видимым удовольствием.

Среди новых людей, появившихся у Петрашевского в эти дни, особенно выделялся молодой, недавно вернувшийся из-за границы помещик Николай Александрович Спешнев. О нем много говорили, глухо упоминали о какой-то давней романтической истории, заставившей его долго жить за границей.

Когда Федор в первый раз увидел его, он стоял у стены и внимательно слушал Петрашевского, в чем-то горячо убеждавшего его.

Стройный, невысокого роста, с бледным лицом, освещенным умными серыми глазами, с падающими на плечи темными волнистыми волосами и крепко сжатыми тонкими губами, в черном бархатном жителе, ослепительной белизны сорочке с темным галстуком (все это было самого высокого качества и отличалось строгой сдержанностью), он невольно приковывал к себе внимание. Да, не заметить его было нельзя — и не потому, что он обладал выдающейся внешностью, — особое изящество чувствовалось в каждом повороте его головы, в каждом из немногих произнесенных им по ходу речи Петрашевского односложных слов, в каждом мимолетном, но вдумчивом и освещенном внутренней мыслью взгляде; казалось, все, что делал и говорил этот человек, таило в себе глубочайший, хотя и непонятный для непосвященных, смысл. Впрочем, это нисколько не лишало его простоты и ровной приветливости обращения.

Федор увидел пробегающую по его губам легкую, сочувственно-вежливую, но совершенно спокойную, даже бесстрастную улыбку и почему-то подумал, что Спешнев принадлежит к тем особенным, резко отличным от всех обыкновенных людей натурам, которые не ведают страха. На дуэли такие люди стоят под выстрелом противника с действительным, а не наигранным хладнокровием, но и сами целятся и убивают совершенно спокойно. Если кто-нибудь ударит их по щеке, то они и на дуэль не вызовут, а тут же, тотчас, убьют обидчика, и притом в полной уверенности, что именно так и нужно, а отнюдь не вне себя. Вообще они при любых обстоятельствах сохраняют над собой власть.

На Федора никто не обращал внимания и не торопился представить его Спешневу. Но удивительное дело: всегда такой мнительный, сейчас он этого даже и не заметил, словно в присутствии Спешнева все обычные вещи и отношения получали новое измерение. Он попытался прислушаться к разговору, но был настолько поглощен созерцанием замечательного лица Спешнева, что никак не мог сосредоточиться и вникнуть в смысл слов Петрашевского. Наконец он понял, что речь идет о какой-то не то работе, не то речи Спешнева. Но вот заговорил Спешнев: голос его, несколько глуховатый, но мягкий и богатый оттенками, произвел на Федора неотразимое действие. Смысл произнесенных Спешневым слов дошел до него не сразу, однако, дойдя, поразил глубоко и сильно. Совершенно спокойно, чуточку даже рассеянно и с ленцой Спешнев проговорил:

— Так как нам осталось только одно изустное слово, то я и намерен пользоваться им без всякого зазора для распространения социализма, атеизма, терроризма и всего, всего доброго на свете…

В этих словах была целая программа; особенно многозначительным было слово «терроризм». Пропаганда социализма и атеизма — это было довольно обычно для кружка Петрашевского; но терроризм! Свидетельствовало ли оно о желании перейти от слов к делу или указывало также на предполагаемый Спешневым образ действий? Скорее всего, последнее — ведь не оговорился же он! Да, такие не оговариваются; говорят они мало, но уж если говорят, то весомо и точно. Но что же конкретно понимал Спешнев под «терроризмом»?

Между тем Спешнев закончил свой разговор с Петрашевским и прошел в другой угол комнаты, где его сразу окружили. Теперь ближе всех к нему стоял поручик Момбелли; размахивая обмотанной темным шарфом рукой, он в сем-то горячо убеждал Спешнева, а тот слушал все так же спокойно и вежливо.

В этот миг кто-то отвлек Федора, а когда он снова обратил свой взор в угол, Спешнева уже не было. Исчез, растворился, как дым! Все происходящее в комнате сразу утратило свой интерес; к тому же Федор догадывался, что Спешнев прошел в кабинет Петрашевского, и злился, что его туда не зовут…