Дора Брегова - Дорога исканий. Молодость Достоевского

Через несколько дней Спешнев неожиданно появился у Федора. Он пришел вместе с Петрашевским, видимо знакомившим его с наиболее приметными посетителями своих «пятниц».

Спешнев с достоинством вошел и тотчас сел на предложенный Федором стул. Его благородные манеры и спокойно-холодная наружность вызывали доверие, как всякая спокойная сила.

В это время Федор уже знал его историю. По происхождению довольно богатый помещик, Спешнев девятнадцати лет от роду гостил в имении своего приятеля и влюбился в его жену. Убедившись в этом, он поспешно уехал, однако молодая женщина сама решилась отдать свою судьбу в его руки, и, бросив мужа и детей, приехала к нему. Через некоторое время они вдвоем отправились за границу, где Спешнев вращался преимущественно в революционных кругах (в Швейцарии он даже участвовал в борьбе либеральных кантонов за изгнание иезуитов и был волонтером во время похода на Люцерн). В сорок четвертом году его жена умерла; ходили слухи, что она отравилась и что причиной этого был второй роман Спешнева. Устроив двух маленьких сыновей у родных, он вновь уехал за границу, где сошелся с польскими патриотами и стал душой их кружка. В этот период он много читал и приобрел недюжинное образование; не случайно ему предлагали работать в редакции «Revue Independante», издававшемся в Париже П. Леру, Жорж Санд и Луи Виардо, и помещать в нем статьи о России.

Конечно, история эта еще более возвысила Спешнева в глазах Федора. Он с удивлением чувствовал, что и сам этот человек и окружавший его романтический ореол действуют на него почти неотразимо.

Говорил все время один Петрашевский, Спешнев лишь изредка вставлял отдельные, ничего не значащие, но воодушевляющие Петрашевского слова, улыбался бесстрастно и вежливо. Должно быть, он заметил, что Федор не сводит с него глаз, но нисколько не удивился этому. Порой он и сам внимательно вглядывался в лицо Достоевского.

Между прочим Петрашевский рассказал, что некоторое время тому назад роздал знакомым петербургским помещикам литографическую записку «О способах увеличения ценности дворянских или населенных имений». В записке говорилось о невыгодности крепостного труда; внизу стояла подпись: «Дворянин санкт-петербургской губернии, земледелец и избиратель». Вскоре стало известно, что записка попала к губернскому предводителю дворянства Потемкину и тот доложил о ней царю. А совсем недавно до Петрашевского дошли слухи о недовольстве государя и будто бы высказанном им пожелании, чтобы «о сем предмете не было рассуждения».

При этих словах Федор невольно подумал о том, что история с запиской должна привлечь к Петрашевскому (а следовательно, и к его «пятницам») внимание правительства. Это было весьма серьезно, тем более что двери дома Петрашевского открывались для всех без разбора и решительно никаких мер предосторожности не принималось. Мельком взглянув не Спешнева, Федор по выражению его лица догадался, что та же самая мысль пришла в голову и ему. Вообще к этому рассказу Петрашевского Спешнев отнесся крайне неодобрительно; при всем своем спокойствии и невозмутимости он нисколько не скрывал этого, и Федор без труда уловил тронувшую его плотно сжатые губы злую улыбку. Очевидно, Спешнев категорически не разделял надежд Петрашевского на освобождение крестьян сверху, по инициативе правительства.

Увлеченный собственным рассказом, Петрашевский ничего не заметил. Оказалось, он решил сделать вид, что не знает об отношении государя к записке, и пожаловаться в сенат на министра внутренних дел и губернского предводителя дворянства, как не представивших ее к обсуждению.

Бог знает, каким образом это произошло, но тут Федор и Спешнев уже откровенно переглянулись: видимо, Петрашевский даже и не задумывался о тех неприятных последствиях, которые могли изо всего этого произойти. Спешнев даже успокоительно кивнул, и это могло обозначать только одно: «Не беспокойтесь, я с ним поговорю и отвращу его от этой нелепой мысли». Таким образом, они оказались как бы единомышленниками против Петрашевского.

Федор и сам не понимал, почему это его так обрадовало. Тем более что взгляды Петрашевского на пути освобождения крестьян были ему ближе, чем взгляды Спешнева. Поистине, новый знакомый имел на него какое-то магическое влияние.

Спустя некоторое время Федор заметил, что Спешнев смотрит на него как человек, не сомневающийся в своей власти. Казалось, он равнодушно и спокойно прикидывал, какое употребление лучше всего сделать из своего нового прозелита, и трезво оценивал все выгоды своего приобретения. Но самым удивительным было то, что он, Федор, нисколько не возмутился и даже как будто считал все это в порядке вещей!

Свое мнение о «Хозяйке» Белинский высказал во второй части статьи «Взгляд на русскую литературу 1847 года». Федор был уязвлен до глубины души: во многом повторяя свою устную оценку повести, Белинский писал, что он и внимания не обратил бы на нее, если бы в конце стояло имя какого-нибудь неизвестного автора; только имя Достоевского заставляет его остановиться на этой «загадке» причудливой фантазии. «Что это такое, — спрашивал он в недоумении, — злоупотребление или бедность таланта, который хочет подняться на по силам и потому боится идти обыкновенным путем и ищет себе какой-то небывалой дороги? Не знаем, нам только показалось, что автор хотел попытаться помирить Марлинского с Гофманом, подболтавши сюда немного юмору в новейшем роде и сильно натеревши все это лаком русской народности. Удивительно ли, что вышло что-то чудовищное, напоминающее теперь фантастические рассказы Тита Космократова, забавлявшего ими публику в 20-х годах нынешнего столетия. Во всей этой повести нет ни одного простого и живого слова или выражения: все изысканно, натянуто, на ходулях, поддельно и фальшиво».

Первая часть статьи, посвященная теоретическим вопросам, была напечатана еще в январе, вторая, содержащая конкретные разборы, — в апреле. Первую часть Федор просмотрел бегло и успел забыть: поглощенный своей обидой, он и во второй части не заметил ничего, кроме строк, посвященных «Хозяйке». Так получилось, что он прошел мимо всех достоинств этой во многих отношениях замечательной статьи. Поэтому он был искренне удивлен, когда на вечере у Майковых Некрасов назвал ее гениальной.

После опубликования «Хозяйки» между ним и Некрасовым снова пробежала черная кошка. Тем не менее Федор с сочувствием следил за его деятельностью. Мало того, что «Современник» был журналом с отчетливо выраженным направлением, и при этом направлением Белинского, стихи Некрасова последнего времени особенно глубоко волновали Федора своей непритворной болью за «бедных людей»; одно из них — «Еду ли ночью по улице темной…» — Федор помнил наизусть.