Дора Брегова - Дорога исканий. Молодость Достоевского

Он представил себе, как Прохор, лакей Куманиных, гонит отца палкой, и привстал на постели, готовый немедленно броситься на защиту. Отец хороший, заботится о них, а его заставляют страдать! Когда Федя вырастет, он обязательно отомстит обидчикам.

Маменька что-то негромко отвечает отцу. Но тот снова взрывается:

— Бог тебе судья, но только и я не такой простачок, как ты воображаешь! Да ведь тебе не впервой, я все знаю! И как ловко-то — на глазах у мужа… Да, да, я все знаю, больше ты меня не проведешь!

Федя невольно отпрянул от стены — такой тяжелой обидой звучали слова отца. Однако и маменька — милая, добрая, обычно такая кроткая маменька — не остается в долгу:

— Замолчи, несправедливый человек!

И вдруг голос ее взрывается, горькая жалоба пробивается в нем:

— За что, за что?!

Тут Федя услышал приглушенные рыдания, потом возглас отца, пославшего кого-то из людей за водой. Мало понял он из этого разговора, но боль и негодование сжимали его сердце. И как может отец, такой взрослый, мудрый и справедливый человек, обижать маменьку?! Ведь это он, он довел ее до слез!

Теперь голоса звучат намного тише, по по-прежнему можно разобрать каждое слово:

— Ну, успокойся, душа моя! — взволнованно говорит отец. — И прости, прости меня, ради бога…

— Ах, друг мой, как можно быть таким мнительным! — сквозь слезы отвечает мать. — Ведь я…

Но тут ее речь снова становится неразборчивой. Федя натягивает одеяло до подбородка.

Постепенно голоса родителей стихли. Мальчик понимал, что ждать маму бесполезно, но долго не мог уснуть. И что за причины заставляют людей постоянно сердиться друг на друга? Он вспомнил причитания горничной, заподозренной отцом в краже серебряных ложек. Зачем существуют на свете какие-то ложки, если из-за них так убивается добрая, хорошая Василиса?!

Не только отношения родителей, но и вся жизнь представилась ему мучительной, неразрешимой загадкой. Сколько нужно прожить на свете, чтобы ее разгадать?!

Особенное место в его жизни занимали праздники.

Еще накануне он приходил в необыкновенное состояние: завтрашний день обещал так много разнообразных впечатлений, что невозможно было заниматься обычными, повседневными делами. Вот он в шестой раз крупными буквами переписал составленное на французском языке, с помощью учителя Сушарда, приветствие родителям, дал полюбоваться брату, потом свернул в трубочку и перевязал заранее приготовленной красной шелковой ленточкой. Миша молчаливо, сохраняя обычное флегматичное спокойствие, одобрял его действия…

Миша — странный мальчик: он и в Светлое Христово воскресенье сохраняет обычную невозмутимость. А Федя в этот день просыпается раньше всех в доме, даже раньше Григория Савельева, который поднимается с зарей — топить печи в зале и в гостиной.

Однажды на святой неделе Федя проснулся еще до рассвета и долго-долго лежал с открытыми глазами. Ему хотелось встать, но он понимал, что это произведет переполох в доме, и всеми силами сдерживал нетерпение. Но вот за низкую перегородку, отделяющую комнату братьев от светлой прихожей, заглянуло неяркое утреннее солнце, и почти тотчас же прогромыхал охапкой дров Григорий.

— С праздником, Григорий! — радостно кричит Федя, выглядывая за перегородку.

— И вас с праздником, — степенно отвечает Григорий. — И чего вам не спится? Ишь беспокойный какой!

— Послушай, Григорий, — заговорщицки шепчет он, — можно я тебе помогу, а?

— Да я уж и не знаю, — колеблется Григорий, — как бы Алена Фроловна не заругалась…

— Сорокапудовая спит, — отвечает Федя и проворно соскакивает с постели. «Сорокапудовой» няню Алену Фроловну называют за ее тучность.

Григорий с любопытством смотрит на худенького мальчика, только что пробежавшего босиком по узкому самокатному половику и опустившегося на корточки возле охапки. Ишь прыткий!

Желто-красные язычки робко поднимаются вверх, ласкаясь обвиваются вокруг сухих березовых поленьев, и вдруг яркое пламя заполняет четырехугольное отверстие печи. Мальчик внимательно наблюдает за действиями Григория — тот уверенными, точными движениями поправляет поленья, а затем запирает бушующий огонь.

— Скажи, а ты почему… печи вот топишь?

— Вот так так! А что же мне, по-вашему, делать?

Но Федя чувствует, что он нисколько не удивлен.

И действительно, Григорий хорошо понял чувства мальчика и неясную для него самого сущность этого странного вопроса:

— Уж это как исстари ведется… Вы — господа, а мы — слуги ваши… кхе-кхе…

Молодой, чернобородый, похожий на доброго разбойника, Григорий широко, во всю грудь, вздыхает и с легким оттенком досады произносит:

— Ну, а теперь, барчук, возвращайтесь-ка обратно в постельку. Мне сейчас в гостиную иттить, а вам туда никак нельзя.

Он прижимает плотнее дверцу печи и поднимается с колен, широкий в кости, сильный, плечистый. «Но ведь ему же не нравится быть слугой, — думает Федя, тоже угадавший скрытые чувства Григория, — так зачем же он соглашается? Вот и сказал бы папеньке, что не хочет больше печи топить, а хочет заниматься с мсье Сушардом по-французски…» — и сам улыбается этой глупой мысли.

Нехотя возвращается он в детскую. Миша крепко спит. Угол тонкого одеяла сполз на пол, и Федя заботливо, как старший, поправляет его. «Нет, — решает он, укладываясь, — все правильно, потому что ведь кто-то же должен топить печи? И потом — ежели Григорий заболеет, то папенька станет его лечить».

Незаметно мальчик снова засыпает. А когда просыпается, солнце уже выше перегородки. Освещенная его прямыми лучами кровать брата пуста. Испугавшись, что проспал «самое важное», Федя вскакивает и торопливо одевается, путаясь в застежках и крючках новой, сшитой специально к празднику, курточки.

Наконец он выходит в зал. Но там за еще не убранным после завтрака столом сидит одна Алена Фроловна. «Сорокапудовая» тоже принарядилась — на ней новый кисейный чепец и накрахмаленный тюлевый нагрудник, белая в горошину кофта заколота у ворота тяжелой брошью (подарок маменьки), а на черной шерстяной юбке густой строй шелковых оборок. Она бросает быстрый, пытливый взгляд на своего питомца — что это он так припозднился, уж не заболел ли? — и мягким, бережным движением проводит рукой по его лбу.

Мальчик наскоро, не проглатывая, глотает пищу. Алена Фроловна несколько минут молча наблюдает за ним, потом отодвигает в сторону его тарелку.

— Поспеешь, сударь мой, поспеешь! Говорит она насмешливо. — А ну, давай-ка по-хорошему, как следовает! Бери в левую руку хлебушек, ну!

И, несмотря на протесты Феди, она заставляет его есть «как следовает». Особенно внимательно наблюдает она за тем, чтобы он не забывал о хлебе.