Дора Брегова - Дорога исканий. Молодость Достоевского

Мальчикам не удается погулять вволю. Только они, позабыв обо всем на свете, входят во вкус, как от крыльца отделяется тучная фигура Алены Фроловны. Остановившись у входа в парк, она энергично машет рукой; ее белый шелковый нагрудник ярко блестит на солнце. Сокрушенно вздохнув, братья оправляют курточки и послушно возвращаются в дом. Ванечка Умнов плетется следом, хотя его никто не зовет. И снова Федя почти физически ощущает невидимую стену, отделяющую сыновей доктора, кавалера двух орденов, от сына одинокой, бедно одетой вдовы.

На пороге детей встречает отец:

— Вы что же это запропали, а? Ну, теперь пеняйте на себя: к дедушке Василию Михайловичу ехать поздно!

— Что вы, папенька? Да не может быть! — в один голос восклицают Миша и Федя, они в отчаянии: неужели в самом деле поздно? И как, как можно было забыть?

Отец, обычно хмурый, улыбается. И безжалостно подливает масла в огонь:

— Да что за беда? Подумаешь, невидаль, балаганы-то!

— Что вы, папенька, как можно! — Мальчики снова веселы: улыбка отца красноречивее всяких слов. Да и кареты от дедушки еще нет. О, да вот она, глядите, подъезжает!..

За окном раздался резкий крик: «Пади, пади!» — и знакомая четырехместная дедушкина карета с милым, щербатым Петрушею на козлах въехала во двор.

Петруша всего на три или четыре года старше Миши, но он, сын бедного мастерового, уже давно живет «у господ» и сам зарабатывает себе на хлеб. Держится он независимо, с сознанием собственного превосходства. Когда-то Федя остро завидовал ему, но уже довольно давно понял, что по своему общественному положению стоит значительно выше Петруши и скорее тот должен завидовать ему, Феде.

— Заходите с этого конца, барчук, — покровительственно говорит ему Петруша, — здесь способнее.

— Не мешай, я сам, — гордо отвечает Федя, отводя протянутую руку Петруши и взбираясь на высокое сиденье. И задумывается: почему Петруша говорит ему и Мише «вы», а они ему — «ты»? правда, он чувствует, что иначе и быть не может, и если бы он, Федя, назвал Петрушу на «вы», тот принял бы это за насмешку; однако же почему?!

Лошади звонко бьют подковами по булыжной мостовой. Вот уже и просторные, шутя сменяющие друг друга Садовые. Вблизи дедушкиного домика навстречу им попадается большая группа верховых с желтыми лампасами. Они скачут правильными рядами по пять-шесть человек и вскоре исчезают из виду. Высунувшись почти до пояса из окна кареты, Федя долго смотрит им вслед. Недавно он был с матерью в Гостином дворе и видел в лавке Ножевой линии гравюру, изображающую огромный дом с портиками, наполовину закрытый выбившимися из окон языками пламени и столбами черного дыма. Перед горящим домом на запряженных парой лихих лошадей дрожках стоял красивый, молодцеватого вида господин и протянутой рукой указывал на ярко-красное, захватившее полнеба зарево; впереди суетились с бочками и трубами люди в высоких касках. Внизу было написано большими буквами: «Действие московской пожарной команды во время пожара».

— Это были пожарные? — спрашивает Федя у Петруши, указывая на еще клубящуюся после проехавших верховых пыль.

— Что вы, барчук? — искренне удивляется его предположению Петруша. — Да нешто пожарные такие? Ведь это же, — и он чуть склоняется с облучка и понижает голос, — это же господа жандармы проехали!

— Жандармы? А что они делают?

— А вы и не знаете? — недоверчиво переспросил Петруша.

— Не знаю… А что?

Федя смотрит на Петрушу во все глаза, но тот уже выпрямился, громко крикнул: «Пади!» — и хлестнул лошадей. Конечно, Федя понял, что он сделал это нарочно, не желая продолжать разговор.

Почему-то мысли его вновь возвращаются к гравюре о пожаре. Он вспоминает, как ткнул пальцем в молодцеватую фигуру на дрожках и спросил маменьку:

— Это кто?

— Шульгин, бывший московский полицмейстер, — ответила та без запинки.

— А почему бывший?

— Да потому что теперь у нас другой полицмейстер.

— А почему другой?

— Этого я и сама толком не знаю, — простодушно сказала маменька. — Говорят, будто он в чем-то провинился…

— Провинился не тогда, — неожиданно вмешался в разговор продавец, — когда был московским полицмейстером, а потом, в Петербурге.

И, глядя в милое, доброе лицо матери, добавил:

— По слухам, четырнадцатого декабря находился на Петровской площади, в толпе мятежников…

— Да что вы! — всплеснула руками маменька.

Видно, и она и продавец совсем позабыли о Феде. А он, как будто догадываясь об этом, жадно слушал.

— Жандармы в его дом приезжали, но царь снизошел, — продолжал продавец. — Однако же от службы отстранил. Дома и имущество пошли с молотка за долги. Теперь бродит у нас здесь по лавкам Гостиного двора с протянутой рукой…

Федя живо представил себе красавца полицмейстера с протянутой рукой и позабыл спросить у матери про 14 декабря. Но теперь, вспомнив весь этот разговор, он смутно понял, что 14 декабря, полицмейстер Шульгин и только что проскакавшие по улице жандармы как-то неуловимо связаны.

Возле маленького, одноэтажного домика дедушки «под Новинками» карета останавливается. На крыльцо выбегают слуги. Но вот в высоких дверях появляется бабушка Надежда Андреевна — маленькая, кругленькая, удивительно сдобная старушка.

— А мы вас давно поджидаем, деточки милые, — говорит она и мелкими уверенными шажками подходит к карете. Ну давайте-ка я вас расцелую!

В столовой их встречает дедушка; тотчас же все садятся за обильный праздничный обед. Мальчики знают, что после обеда дедушка пойдет с ними смотреть балаганы, и досадуют, что обед длится так нескончаемо долго.

Профессор «врачебного веществословия, фармации и врачебной словесности», двоюродный дедушка Феди и Миши Василий Михайлович Котельницкий, несмотря на свой весьма преклонный возраст, все еще читает лекции в университете. Он непременный участник всяческих торжеств и юбилеев. Зато и его не забывают: во время обеда лакей не менее десяти раз докладывает о прибывших с поздравлениями университетских служащих. Иногда дедушка встает и идет в зал, где накрыт стол для гостей, христосуется с посетителями и возвращается с чуть покрасневшим носом. Бабушка Надежда Андреевна притворно ворчит, а сама с простодушной гордостью показывает внукам гору накопившихся за праздничные дни визитных карточек.

…Федя уже давно доел сладкое и нетерпеливо ждет. Но дедушка, как назло, отрезает еще кусок душистой, рассыпчатой пасхи.

— Дедушка, — произносит Федя жалобно, — ведь мы же опоздаем…

— Не опоздаем, — спокойно отвечает дедушка и, бросив понимающий взгляд на Федю, поднимает указательный палец. — Никогда не надо, друг мой, торопиться, а особливо сокращать удовольствия, уже вкушаемые, ради гадательных и нередко призрачных…