Дора Брегова - Дорога исканий. Молодость Достоевского

После выздоровления Андрюши он решил подыскать другую квартиру, — низкие, мрачные комнаты квартиры на Караванной опостылели ему. Эти поиски давали возможность снова и снова бродить по петербургским улицам и переулкам. И он бродил неутомимо, кстати рассматривая прибитые к воротам домов ярлычки.

Он нашел подходящую квартиру на углу Владимирского проспекта и Графского переулка, в небольшом трехэтажном доме почт-директора Прянишникова. Квартира была во втором этаже; дверь из прихожей вела в общую комнату, вроде приемной: по одну сторону ее была довольно большая комната с двумя окнами, выходящими в Графский переулок, застроенный невысокими домами, за которыми открывалась широкая панорама скученного, обволакиваемого сильным туманом города, а по другую — совсем маленькая комната с одним окном, весьма подходящая для Андрюши.

Федор поставил у себя диван и стол, а у Андрюши — кровать; приемная оставалась пустой. Но все три комнаты были веселыми, светлыми, и бедность меблировки как-то не замечалась.

Сюда к Федору приходили товарищи по училищу, особенно часто Григорович и поступивший в училище совсем недавно Костя Трутовский.

С Костей Федора связывали странные отношения.

Однажды Федор залил тушью чертежи, над которыми трудился почти две недели. И как раз в тот момент, когда он был на гребне отчаяния, пришло спасение. Оно было в форме кондуктора с нежным мальчишеским лицом и светлым хохолком. Трутовский полностью воспроизвел Федины чертежи за два вечера. Впоследствии Федор с лихвой отблагодарил Костю, написав за него сочинения «Ночь на маневрах», «Ермак Тимофеевич» и «Характер Ярослава». Незаметно они сдружились. Трутовский смотрел на Федора как на бога и чуть ли не молился на него. Федор относился к нему несколько покровительственно. О литературе он всегда говорил с Трутовским поучительным тоном; тот слушал благоговейно. Эта благоговейность подстегивала Федора, он воодушевлялся, на щеках его появлялся бледный румянец.

Часто говорил о Лермонтове — его нелепая гибель глубоко взволновала Федора.

— Нет, ведь какое дарование! — восклицал он, энергично разрезая руками воздух. — Ты только подумай, какое дарование! Ведь всего на семь лет старше меня — ему и двадцати пяти не было, когда он «Демона» написал! Да и все его стихи словно нежная, чудесная музыка! Произнося их, испытываешь даже как будто физическое наслаждение. А какой запас творческих образов, мыслей, удивительных даже для пожилого мудреца! И вот, — он вдруг встал и прошелся по комнате, — Лермонтова убили! Ты понимаешь — Лермонтова! И кто? Лощенный гвардейский офицер обиделся за что-то, вызвал, хладнокровно поднял руку и — убил… Кого он убил? На кого поднял руку? — в голосе Федора зазвучали страстные, звенящие ноты. — На Лермонтова! На целую бездну, на целую лавину гениальных творений! И сбылось, как сам же он писал о Пушкине:

Замолкли звуки дивных песен,

Не раздаваться им опять;

Приют певца угрюм и тесен,

И на устах его печать…

И какое удивительное совпадение в судьбе самых больших наших поэтов: и тот и другой погибли одинаково… Наверное, и Лермонтова начали травить сплетнями, анонимами, довели до безумия и убили. Тут был план — все по нему и делалось…

Однажды Трутовский рассказал Федору, что преподаватель русской словесности в училище, профессор Плаксин, кстати сказать — автор ряда учебных руководств, пренебрежительно отозвался о Гоголе. По мнению Плаксина, произведения Гоголя были «грязны и циничны до неприличия», а сам Гоголь являл собою «верх бездарности и пошлости». Это Гоголь-то, создатель величайших, до боли, до спазм в горле восхищавших Федора «Мертвых душ»! он достаточно знал Плаксина и все же был взбешен. Внезапно побагровев, опустился на диван и с усилием произнес:

— Да как он смеет! Как смеет эта кричащая посредственность так отзываться о самом благородном, самом гуманном, самом реальном русском писателе!

И стал с восторгом говорить о «Мертвых душах»:

— Да ведь это произведение — великая и вдохновенная драматическая поэма о России!.. Вот «Северная пчела» обвинила Гоголя в том, что он изобразил какой-то особый мир негодяев, который никогда-де не существовал и не мог существовать. Ложь! Разве не с мукой душевной показывает он засилье «мертвых душ» в родной стране? И пусть Булгарин, Сенковский и Полевой сколько угодно поливают его грязью, а «друзья» Гоголя вроде Аксакова и Шевырева притворно вздыхают по поводу якобы постигшей писателя «неудачи», можешь быть уверен — всему этому елейному хору не удастся бросить тень на великое творение нашей литературы. Белинский прав, — а ведь он почти десять лет назад с гениальной проникновенностью оценил все творчество Гоголя!

Обычно Федор говорил тихо, медленно, с расстановкой (Трутовский, как и многие другие, считал это следствием горловой болезни), но стоило ему воодушевиться — и речь его лилась легко, приобретала уже знакомую Трутовскому энергию, страстность, а бледное, землисто-серого оттенка лицо окрашивалось румянцем.

Трутовский смотрел на него со смешанным чувством удивления и гордости: как-никак, а свои чувства и мысли он изливал не перед кем-нибудь, а пред ним, Костей Трутовским. Ну как не ответить полным доверием на такое доверие?

И Трутовский «ответил»: поздно вечером, когда Андрюша уже спал, он взволнованным шепотом поведал Федору о своей любви к замечательной, исключительной девушке Неточке Ивановой. Федор слушал так, как будто он был старше Трутовского не на четыре года, а по крайней мере лет на десять, и в тому же имел солидный опыт в сердечных делах. Но тем дороже были для Трутовского его скупые советы.

История любви Трутовского была тривиальной, но симпатичной: две юные души, властно потянувшиеся друг к другу и столкнувшиеся с трезвым и плоским «здравомыслием» старших. Невольно Федор подумал, что о них можно было бы написать драму…

Но ему и в голову не приходило, что совсем рядом с ним назревают события еще более драматические и печальные, и что сам он немало способствует их жестокой развязке!

В том же доме Прянишникова, где он поселился с Андрюшей, но только этажом выше, жил бедный чиновник без места, с чахоточной женой и дочерью лет семнадцати. Хорошенькая, с добрым, вдумчивым личиком, она часто встречалась Федору на лестнице и всегда проворно сторонилась его: бывало, отскочит чуть ли не из-под самых его ног, остановится сбоку лестницы, подождет, пока он пройдет, да еще и вслед посмотрит! Как-то она зашла к ним по поручению матери — не то за солью, не то за спичками — и с тех пор заходила часто, а однажды даже отважилась попросить у Федора «какую-нибудь интересную книжку». Федор дал ей Вальтера Скотта, но она читала так долго, что ему зачем-то понадобилась книга и пришлось рассказать ей конец. Постепенно у него вошло в привычку беседовать с ней. Немногословная, кроткая, но с затаенными мечтами и сдавленными порывами, она все схватывала на лету и уже потому была приятной собеседницей. Случалось, он пересказывал ей содержание романов — Вальтера Скотта, Бальзака, Жорж Санд… Читать самой у нее не хватало терпения, но слушала она жадно, настороженно прижимая руки к груди. Вначале эти рассказы происходили в коридоре, когда он провожал ее к двери, — незаметно пробегал час, другой, а он все не выпускал скобу двери, за которую взялся в первый момент, и только зов Андрюши или матери Наденьки возвращал его к действительности. Но потом она стала по его приглашению присаживаться в старенькое хозяйское кресло; в это время он уже не только рассказывал ей содержание книг, но и делился с нею собственными замыслами; только ей, Наденьке, рассказывал он свои порой еще совсем смутные видения… И как смирно, не шелохнувшись, сидела она, склонив голову на правую руку, перебирая и путая светло-русые локоны, полузакрыв глаза, словно в раздумье о чем-то, словно устремляясь мечтой вслед за открывшейся взору картиной.